Я отвернулся от окна. Гребаный космос. Ненавижу. Понадобится нечто большее, чем путешествие по чужим воспоминаниям, чтобы заставить меня изменить мнение. Может, ему и нравилось ощущение собственной незначительности в этой черной бесконечности, но я и без того всю жизнь ощущал себя ничтожеством, и это чувство потеряло новизну еще в прошлой жизни.
«Все пилоты Ястребов шизанутые, — говорил Хупер. — Ну кто в здравом уме захочет летать в этой черноте каждый день?» У них не было права на ошибку, даже без вступления в бой.
Однажды, пятнадцать лет назад, эскадра Ястребов заметила корабль Безликих. Они его не уничтожили, но повредили достаточно, чтобы тот отступил. И это, наверное, была единственная наша победа над Безликими. Да, те парни стали героями. Те четверо, что вернулись, получили медали, парады в свою честь и все такое прочее. А остальным шестнадцати достались только панихиды. Дерьмовый расклад, правда? Кто захочет пилотировать Ястреб после такого?
Чокнутые ублюдки вроде Кэма, наверное.
Чокнутые ублюдки, рассказывающие о том, как здорово, когда тебя выбрасывает из трубы в черноту, и о том, как однажды во время жесткой посадки не сработала гидравлика, и Кэм чуть не влетел носом в шпангоут. Чокнутые ублюдки, которые смеялись, рассказывая эту историю, словно смешнее ничего не бывает.
Кэму не хватало полетов, как мне не хватало дома. Хупер был прав. Шизанутые на всю голову.
Пока Кэм спал, у меня была передышка от его мыслей. Я догадывался, что ему снится, как и всегда, но, пока я не спал сам, то не видел его сны. Может, так и надо было поступить с самого начала — спать по очереди, но сейчас для этого было уже слишком поздно.
Я лег рядом с Кэмом, отвернувшись от окна. Одну руку я засунул под подушку, а другую — положил на него. Иногда мне нравилось осторожно касаться ладонью его бедра, иногда — прижимать его к себе, обхватив руками и считая сердцебиение. А иногда я любил накрывать ладонью его член, просто чтобы дотронуться до него. Мне нравилось, как он твердел под моими прикосновениями даже во сне. К тому же, если он просыпался со стояком, то тут же тащил меня в душ, чтобы с этим разобраться.
Мое признание Доку ничего не изменило. Мы все так же просто дрочили друг другу в душе, а Кэм все так же мне отсасывал. И я так и не решился ответить ему тем же. Все еще собирался с духом, что выглядело странно. Согласитесь, либо я гей, либо нет, верно? Я не верю во все это дерьмо о том, что если тебе, а не ты, то это другое дело — с какой бы стороны ты ни оказался, ты гей, если делаешь это добровольно. Так что я практически убедился в том, что я гей. Но все равно нервничал до жути при мысли о том, чтобы отсосать другому парню. Впрочем, Кэм не возмущался и не давил на меня.
Хотя через несколько дней нам всем конец, так? Какого хрена я ждал? Даже если я совсем облажаюсь, мне не придется долго переживать.
Утром после моего признания Док заявился с упаковкой презервативов и смазкой. Я спрятал их на дне рюкзака, и они притаились там, как монстр под кроватью, провоцируя меня посмотреть в лицо своим страхам.
У нас осталось несколько дней. Это все равно произойдет. Мне и так есть о чем сожалеть. И я не хотел, чтобы Кэм стал частью моих сожалений.
Пока я размышлял, моя ладонь нашла его член, и он начал набухать под моими пальцами. Кэм пробормотал что-то во сне и перекатился на спину.
Когда мне было восемь, я пошел на реку с парнями постарше. Они играли с тарзанкой-угольником — куском старой ржавой трубы, привязанным к свисавшей с дерева веревке. Не знаю, почему называлась она угольником, но так было всегда. В общем, ты хватался за трубу, раскачивался и прыгал в реку. Нужно было правильно рассчитать время, потому что иначе ты бы плюхнулся на берег или на мелководье и сломал бы себе шею. Главное — отпустить трубу в самой высокой точке. Все говорили, что у меня не выйдет, потому что я слишком маленький и напуганный. И я сделал это, просто чтобы доказать, что они неправы, хотя мне никогда в жизни не было так страшно. Никто не мог обвинить меня в трусости, ни тогда, ни сейчас.
Может, я и не умел смеяться над жесткой посадкой в Ястребе или смотреть в черное ничто, но кое-что мне точно было по силам.
Я забрался на Кэма и сел на колени между его ног. Он все еще спал, и я умудрился, не разбудив, стащить с него штаны. Его член лежал на бедре, не твердый, но и не совсем мягкий. Я облизнул губы. Сердце мое заколотилось, когда я наклонился и глубоко вдохнул. От него приятно пахло. Мылом и мускусом. Я думал, мне будет противно, но ничего подобного. Это же Кэм.
И почему я так боялся?
Я нежно погладил его, и он застонал и слегка поерзал. Я даже провел большим пальцем по его яичкам, и сморщенная тонкая кожица натянулась, когда они напряглись под моим прикосновением. Его член встал — я никогда ничего подобного не видел. По крайней мере с такого ракурса. Сначала он стал толще, а потом начал твердеть. Я поймал его ладонью, прежде чем он успел прижаться к животу Кэма, и снова облизнул губы. В тусклом свете на головке блестела прозрачная капля.
Я снял ее языком, чтобы распробовать. Непривычно. Горьковато, но не так чтобы неприятно. Просто… непривычно.
Кэм снова поерзал, потянулся и вдруг проснулся. Ну вроде как.
— Брэйди? — прошептал он.
— Не двигайся, Кэм, — ответил я.
— Я сплю? — спросил он и резко зашипел, когда я снова лизнул головку. Все его тело содрогнулось. — Брэйди! Что ты делаешь?
Чертовски тупой вопрос. Я снова провел по нему языком.
— Господи, Брэйди! Ты не должен это делать!
Что-то в его голосе заставило меня остановиться. Я отстранился и поднял глаза на белеющее в темноте лицо.
— Разве ты не хочешь?
— Иди сюда. — Он раскинул руки.
Я пристроился на постели рядом с ним — живот свело. Он не хотел, чтобы я это делал. Почему нет, чтоб его? Из-за Криса. Ну конечно.
Он наклонил голову и нежно поцеловал меня в губы, погладив по голове.
— Я хочу, Брэйди, но не так. Не потому что ты думаешь, что через несколько дней мы все умрем.
Я вздохнул.
— Как скажешь. Я ведь уже говорил, что не могу повлиять на свои мысли.
— Знаю, что не можешь.
Я скользнул ладонью ему на бедро и притянул его поближе. Член Кэма все еще оставался твердым. Как и мой — от его близости.
— В любом случае у нас есть всего несколько дней, разве нет?
Он шумно вдохнул и спросил тихим голосом:
— О чем ты?
— О том, что, если мы выживем, я рядовой, а ты лейтенант, — сказал я. Я потерся о него пахом, быстро теряя нить повествования. — И я застрял тут, на Третьем, а тебя, скорее всего, отправят обратно на Восьмой.
Кэм нахмурился:
— Да, наверное.
Я почувствовал, как он отстраняется, и не сразу осознал, что он не двигается с места. По крайней мере физически. Каким-то образом он сумел отстраниться ментально, и это ощущение меня испугало.
— ЭлТи, что такое?
— Ничего, — отозвался он, снова мягко поцеловав меня.
Ничего, ну да, конечно. Он не мог мне врать; я знал, что он что-то недоговаривает. Он как-то сказал, что старается закрывать воспоминания о семье. Значит, вот откуда внезапная потеря чувства единения между нами? Кэм отдалился, чтобы у него появилось место для маневра, возможность увильнуть. Какого черта он скрывает?
«Предатель. Предатель. Предатель».
Я оттолкнул его и слез с кровати. Потерев костяшками ежик волос, я хмуро уставился в пол.
— Брэйди? — настороженно позвал он. — Ты мне не доверяешь?
Я насмешливо фыркнул, но живот свело, словно меня сейчас вырвет.
— Хрена с два! Это вы мне скажите, сэр!
— Я никогда не лгал тебе.
— Да пошел ты, — огрызнулся я. — Какая разница между враньем и гребаными секретами?
Я сел и нацепил ботинки. Мне нужно было проветриться.
«Брэйди?»
— Отвали, ЭлТи, — прорычал я. — Вон из моей головы!
— Нет, — уперся Кэм. Он встал на колени за моей спиной и обнял меня за пояс. — Я никогда тебе не врал.
