Кумир на то кивает.
– Число человеческое, верно. Не шесть-шесть-шесть, а шесть и девять. Ей все, что против естества, и тут она, бесспорно… Зев дьявола, лукавая ухмылка… Давай-ка за ведьмедей. За сильных ангелов того, что некогда звалось Россiя…
– Воистину!
Мы выпиваем.
– Федор Михалыч,- говорит кумир…- Сто тысяч бросил в печь сто лет назад, а все не догорят. Меня ввели в состав почетных членов Его музея. Сарказм судьбы… Я становлюсь
– А баба есть.
– Заладил… Вот вы скажите,- обращается ко мне.- Кто из нас старше?
Для удобства переносится плечом к Валере. Оба смотрят на меня. Мужик усмехаясь, он всерьез. Перевожу взгляд с лица на лицо, мысленно удаляясь, чтобы ответить правильно. Что не просто. Взрослые оба. Бывалые. Матерые. Тяжелые такие. Только Валера, несмотря на суггестивную наколку, кажется, полегче. Веселей…
– Вы?
– Ну, вот…
Мрачнея, писатель отклоняется.
– Погодки! – говорит Валера.- Оба два с тридцать седьмого.
Писатель на меня не смотрит. Конечно, жутко неудобно, что обидел. Но все равно он старше. Изнутри. Испепеленней. Внезапно приходит отрезвляющая мысль. Если предполагаемая молодость Валеры так огорчила, какие же чувства вызываю я?
– Рис, ты чего?
– Полешек подложить…- По безмолвным бурым шкурам писатель уходит в угол, упадает на колени, его отшатывает жар. Проталкивает, но не встает.- Гори, гори, моя звезда… Вы на гитаре не умеете? Он тоже не умеет. А между тем, гитара есть. С фиалковым бантом… Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда. Да, господа. Тут даже Федорову не под силу. Невермор…
При этом сияет как бы нимбом – с затылка. Такой – большеголовый. Стриженный немодно. Коротко…
– А провались все пропадом…- Валера берет и отмеряет нам по третьей.- Завтра ей в колени!
– Сцепщице?
– Ну, а кому же… Как раз она завтра в ночь.
Обиду переживши, кумир мой возвращается со словами:
– Тут есть момент для третьего неясный… В «Иностранке» попалось мне название румынского романа. Просто невозможное у нас. «Больные животные».
–
– Обратили внимание? Херня, должно быть, если вышел в нашем лагере, но все же… Мера свободы, да? Так представьте себе, что эта вот зверюга,- с любовью взглядывая на Валеру,- вдруг занедужила сознанием. И по какому поводу? Есть тут такая – при платформе Токсово. Мера доступности? Ну – писсуар в СССР… Он же вместо того, чтобы культурно с бутылкой подойти, или, не знаю, вломиться с ревом к ней наперевес, томится, как Экклезиаст.
– Не при платформе, а в депо. Составы формирует.
– Изволь. Введи коллегу в курс.
– Значит, параметры – как выше показал. Покою не дает. Не выдержал и подкатил: так, мол, и так. Ну, думаю, сейчас по морде схлопочу. Ан нет… «Что ж, я могу…- Она мне говорит.- Как бабе, мне это даже интересно. Но как рабочий человек, скрывать не стану: имела в прошлом три пера».- Валера взглядывает на меня, наморщившего брови…- Трепак! (И я киваю). «Но ты,- я говорю,- лечилась?» – «В том-то и дело. Много раз. Так что смотри. Дать я могу. Но без гарантий». Вот так.
Вздыхает.
Инициативу берет писатель.
– Давайте… За любовь!
Я изумляюсь. Сорок пять градусов! А идет, будто не хрупкий у меня желудок, а луженое нутро. Мне скоро двадцать. А как я понимаю их – матерых. Все – или почти. И скорбь по невозвратному. И страсть. Включая и метафизическую. Разве что с Федоровым был прокол. Но восполнимо. Наверстаю. В научной библиотеке МГУ. С неспешной точностью я утверждаю бокал обратно ножкой. Маринованная слизь маслят. Доношу – не капнув. И вообще. Сижу на равных.
– Я Вас любил. Любовь еще, быть может…- Даже это из его уст, как откровение.- Скажи, Валерик… Кто с утра ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех.
– Алкаш?
– Так вот, алкаш. Сдается мне, что дама тебе загадку загадала. Почище, чем Сфинкс Эдипу. Не исключаю, что там она чиста. Самозабвенность страсти. Вот, что волнует.
– Считаешь, проверяет чувство?
– Валера… Тебе оставлена возможность риска.
– А ты бы?
– Я бы рискнул.
– Что, точно?
– Ни на что б не посмотрел. Когда б способен был, как ты…- Съедает с вилки груздь и сообщает мне, что в моем возрасте красавицу угнал. В машине ее папаши. Водить при этом совершенно не умея. Разбил, конечно.
– А красавица?
– Она-то?
– Слушай, а ведь правда! – перебивает нас Валера.- Был бы человек хороший? А там хоть и сифон?
– Да хоть и лепра. Была б любовь…
– Ты прав! – Бросая все, срывается из-за стола. Срывает с рогов ушанку, ватник.- Ну и мудак же я, ребята! Н-ну – мудак… Ведь нужно было сходу! Вдруг передумала? – Нахлобучив, возвращается к столу и выдыхает.- Ну, ладно. Ну, давай! Чтоб мне верняк! – Опрокидывает, взасос целует себя в татуировку.- Рис, Рыська! Друг сердешный! За мной бутылка! Все, ребята! Если чего, мы с ней в котельной.
Меня вдруг озаряет. Сатори! Подскакиваю, с карманом выворачиваю свой гондон:
– Валера!..
Огненный взгляд через плечо. Еще один. И:
– Спрячь.
– Так… береженого ведь Бог?
Он с силой выдыхает, прерывисто вдохнув.
– Прощаю! Вьюнош? Будь!
Медвежья шкура отсекает звук ухода.
Постреливает печь.
Японский мой кумир сидит напротив. Дуги бровей застыли. Слегка наморщив высокое чело. Глядя мимо – возможно, на себя в трюмо – берется за пачку «Севера». Я вынимаю предусмотренные болгарские, срываю целлофан:
– «Стюардессу»?
– Как говорится, у меня опал… Нет: просто папиросы гаснут. В отличие от сигарет. Гудрона потребляешь меньше, раскуриваешь чаще. Что более способствует работе. А также у машинки можно оставить без последствий. На краю стола. Когда случается поссать… Как вам Валера мой?
Что сказать?
– Просто человек…
– Нет, он
