– Это еще зачем? Мы где? Я желаю знать!
– Молчать! – велел командир отряда. И сказал своему соратнику с варварским северным акцентом: – Вечно эти занзибчики скулят. Никакого представления о достоинстве.
Пока командир отряда это говорил, кузнец, тоже занзибец, шепнул Абдулле:
– Тебя требует Султан. Ничего хорошего пообещать не могу. Последнего, кого я так заковал, четвертовали.
– Но я же ничего не сде… – протестовал Абдулла.
– МОЛЧАТЬ! – зарычал командир отряда. – Готово, кузнец? Хорошо. Бего-ом марш!
И солдаты снова потащили Абдуллу через залитый солнцем двор, в маячивший за ним огромный дворец.
Абдулле хотелось сказать, что в таких цепях даже ходить и то невозможно. Они были ужасно тяжелые. Однако просто поразительно, на какие чудеса способен человек, вдохновленный отрядом суровых солдат. Абдулла бежал – дзынь-клац, дзынь-клац, бряк, – пока с усталым дребезгом не прибыл к подножию величественного трона на возвышении, отделанного холодновато-голубыми и золотыми плитками и увенчанного горой подушек. Там все солдаты встали на одно колено – в почтительном отдалении, как всегда делают наемники-северяне перед тем, кто им платит.
– Пленник Абдулла, господин Султан, – доложил командир отряда.
Абдулла не стал преклонять колени. Он последовал обычаям Занзиба и упал ниц. К тому же он очень устал, и рухнуть со страшным грохотом лицом вниз ему было проще всего. Плиточный пол был чарующе, восхитительно прохладным.
– Пусть этот сын верблюжьих испражнений встанет на колени, – сказал Султан. – Пусть эта тварь смотрит нам в лицо. – Голос его был негромок, но дрожал от гнева.
Один из солдат потянул за цепи, а еще два рванули Абдуллу за руки, так что в конце концов он встал перед Султаном на колени, согнувшись пополам. Солдаты держали Абдуллу в такой позе, и он был этому рад. Иначе он съежился бы от ужаса. Человек, развалившийся на плиточном троне, был жирен, лыс и оброс кустистой полуседой бородой. Он словно бы лениво, а на самом деле яростно похлопывал по подушке какой-то белой матерчатой штуковиной с кисточкой на конце. Именно штуковина с кисточкой и подсказала Абдулле, как крепко он влип. Это был его ночной колпак.
– Что скажешь, пес с навозной кучи? – спросил Султан. – Где моя дочь?
– Понятия не имею, – горько ответил Абдулла.
– Не станешь же ты отрицать, – продолжал Султан, болтая колпаком так, словно это была отрубленная голова, которую он ухватил за волосы, – не станешь же ты отрицать, что это твой ночной колпак? А твое имя вышито внутри, несчастный торговец! Я нашел его – мы самолично изволили его найти! – в шкатулке моей дочери, равно как и восемьдесят два портрета простых людей, которые моя дочь спрятала в восемьдесят два тайника. Не станешь же ты отрицать, что проник в мой ночной сад и подарил эти портреты моей дочери? Не станешь же ты отрицать, что после этого ты похитил мою дочь?!
– Еще как стану! – возразил Абдулла. – О высочайший защитник угнетенных, я не стану отрицать ни колпака, ни портретов, хотя должен отметить, что дочь твоя прячет лучше, чем ты ищешь, ибо на самом деле я подарил ей на сто семь картин больше, чем ты обнаружил, – однако я отнюдь не похищал Цветок-в-Ночи. На моих глазах ее уволок огромный отвратительный ифрит. О том, где она сейчас, я имею не большее представление, чем твое небеснейшее сиятельство.
– Нечего сказать, правдоподобная история! – сказал на это Султан. – Ифрит! Тоже мне! Лжец! Презренный червь!
– Клянусь, это правда! – закричал Абдулла. Он впал в такое отчаяние, что слова его больше не заботили. – Принеси любой священный предмет, какой хочешь, и я на нем поклянусь, что это был ифрит! Заколдуй меня так, чтобы я мог говорить только правду, и я скажу то же самое, о могучий сокрушитель преступников. Ибо это правда! А поскольку, вероятно, утрата твоей дочери стала для меня куда большим ударом, нежели для тебя, о великий Султан, слава нашей земли, молю немедля убить меня, избавив от невыносимо горькой жизни!
– Я охотно велю тебя казнить, – согласился султан, – но сначала скажи мне, где она.
– Я же сказал тебе, о диво подлунного мира! – простонал Абдулла. – Я не знаю!
– Уберите его, – очень спокойно приказал Султан коленопреклоненным солдатам. Они с готовностью вскочили и поставили Абдуллу на ноги. – Вызнайте истину пыткой, – добавил Султан. – Когда мы ее найдем, можете его убить, но до того времени пусть живет. Полагаю, очинстанский принц возьмет в жены и вдову, если удвоить приданое.
– Ошибаешься, властелин властелинов! – выдохнул Абдулла, когда солдаты с лязгом тащили его по плиткам. – Я совершенно не представляю себе, куда отправился ифрит, и то, что он уволок ее прежде, чем мы имели хоть какую-то возможность пожениться, – величайшее мое горе!
– Что?! – закричал Султан. – Тащите его обратно!
Солдаты тут же приволокли Абдуллу вместе с цепями назад к выложенному плитками трону, с которого Султан, нагнувшись, свирепо глядел на пленника.
– Неужели мой чистый слух запятнан вестью о том, что ты, мерзавец, даже не женат на моей дочери?! – спросил он.
– Это в точности так, о могущественный монарх, – ответил Абдулла. – Ифрит появился прежде, чем мы успели пожениться.
Султан глядел на него сверху вниз, и на лице его отразилось нечто вроде ужаса.
– Это правда?
– Клянусь, – сказал Абдулла, – что не успел даже поцеловать твою дочь. Я собирался разыскать соответствующего чиновника, когда мы окажемся вдали от Занзиба. Ведь я понимаю, что подобает честному человеку, а что нет. Однако я также счел подобающим честному человеку вначале выяснить, действительно ли Цветок-в-Ночи хочет за меня замуж. Мне показалось, что ее решение принято от общей неосведомленности, несмотря на сто восемьдесят девять портретов. Да простятся мне такие слова, о покровитель патриотов, однако твои методы воспитания дочери совершенно нездоровы. Когда она увидела меня впервые, то приняла за женщину.
– Выходит, – задумчиво сказал Султан, – когда я вчера вечером послал солдат в ночной сад с приказом поймать и убить незваного гостя, это могло иметь катастрофические последствия. Недоумок, – обратился он к Абдулле, – раб и смерд, ты еще осмеливаешься делать мне замечания! Разумеется, у меня были основания воспитывать дочь именно так, а не иначе! Сделанное при ее рождении пророчество гласит, что она выйдет замуж за первого мужчину, кроме меня, которого увидит!
Несмотря на цепи, Абдулла выпрямился. Впервые за этот день он почувствовал какую-то надежду.
Султан между тем погрузился в размышления, блуждая взглядом по превосходно отделанной и украшенной комнате.
– Это пророчество меня прекрасно устраивало, – заметил он. – Я давно обдумывал союз с северными государствами, поскольку оружие у них лучше, чем у нас, а некоторые его виды, как я понимаю, и вовсе работают на колдовстве. Однако заполучить очинстанских принцев очень непросто. Посему мне оставалось, как я думал, только лишить дочь всякой возможности лицезреть мужчину, а во всех остальных отношениях, естественно, дать ей наилучшее образование, чтобы она умела и плясать, и петь, и угождать принцу. А когда дочь вошла в возраст, я пригласил принца посетить нас с официальным визитом. Он должен был прибыть сюда в следующем году, завершив покорение какой-то страны, которую только что завоевал с помощью того самого колдовского оружия. И я знал, что стоит моей дочери взглянуть на него, и благодаря пророчеству он мой! – Султан обратил на Абдуллу взгляд, не предвещавший ничего хорошего. – А теперь мои планы порушены – и кем? Такой букашкой, как ты!
– К несчастью, это так, о благоразумнейший из правителей, – признал Абдулла. – Скажи же мне, не сложились ли обстоятельства так, что этот очинстанский принц несколько… э… стар и уродлив?
– Полагаю, он ужасен на свой северный манер, наподобие этих наемников, – сказал Султан, и Абдулла почувствовал, как при этих словах солдаты, по большей части рыжие и конопатые, прямо-таки окостенели. – А почему ты спрашиваешь, пес?
