После обеда наступало время отдыха. Михаил Львович особенно любил эти часы, оттого даже дворня стихала на это время, откладывала дела в сторону, если не особо срочные были. Анна с Полин либо читали, либо уходили на прогулку в парк, а то и далее — по лесным дорожкам, иногда заходя в земли соседнего Святогорского. Границы были совсем не видны глазу, оттого и определить, где закончился лес Шепелевых, и начался лес графини, было трудно. Михаил Львович все порывался поставить грани на стволах деревьев, да лесник был ленив, и так все и осталось без изменений.
Вечерами снова собирались вместе, но уже не в столовой, а в малой гостиной или в салоне после чая — если не ждали никого к ужину, то вместо плотной трапезы обычно пили чай с «заедками» — пышной сдобой, пирогами с различными начинками, вареньем. Вера Александровна садилась за неизменный пасьянс, девушки у клавикордов или за работой, Михаил Львович с умилением во взоре наблюдал за своим «цветником», как он любил называть своих домашних. Часто Шепелев просил принести ему ломберный столик или шахматы из слоновой кости, подаренные на юбилей пару лет назад от дворянства уезда, играл с дочерью, проигрываясь той в пух и прах.
— Вы такой наивный, папенька, — смеялась Анна, целуя после очередного проигрыша Михаила Львовича. — Вас так легко обмануть лицом…
— Хотя бы раз позволила бы отцу выиграть, — шутливо корила ее мадам Элиза, поднимая глаза от рукоделия. Но Анна только качала головой, не соглашаясь с ней.
— Я не могу проиграть, мадам. Только не я!
Спустя несколько часов после того, как спускалась темнота на окрестности, расходились на ночной сон, если не принимали гостей. Расцеловывались тут же в салоне, желали друг другу покойной ночи, расходились по покоям. Последним по обычаю обходил весь дом Иван Фомич, лично проверяя, погашен ли огонь, заперты ли двери входные, а кое-где и ставни. После тишину нарушить могли только перекрикивания сторожей, стук их доски, лай собак да тихий смех из комнат Анны, ведь девицы часто устраивались вместе на ее широкой постели и долго перешептывались, не желая так рано уходить на ночной сон.
Анне часто казалось, что так же засыпает и имение Шепелевых с Рождества до начала лета, когда сплошным чередом идут праздники по случаю именин окрест — Шепелевы, Павлишины, Муромцевы, а потом и Иванов день с его неизменными ночными гуляниями, Троица. Снова начинали охотиться — гоняли зайцев и лис, теперь уже по зеленым равнинам и перелескам. Ставили качели в парке, играли в летние забавы, катались на лодке по реке или в пруду имения, выезжали на природу длинной вереницей открытых экипажей. О, Анна любила летнюю пору, не менее зимней! И не только потому, что ее день рождения был именно летом.
Но та весна была иной, не такой, как прежние. Словно пророчила им и другое лето, не то, которого с таким нетерпением ждала Анна. Началось все с письма Петра, прибывшего из Москвы незадолго до Великого Поста, в Прощенный день. «Ходят слухи, уже открытые толки, что весной ступят наши войска в поход. Вся Москва, аки рой мушиный, гудит, перелетают слова от дома к дому, от салона в салон… выйдет ли мой генерал? Того он сам не ведает, но в полк был передан приказ готовиться к переходу. После Масленичной недели будем знать sans faute [147]. Цены на лошадей верховых уже подскочили…»
Анна видела, как хмурится Михаил Львович, читая эти вести, и сама тревожно сдвигала брови. В прошлый раз, когда Петр ходил поручиком в военной кампании во Фридланде, он был так опасно ранен в живот. Тогда они всем домом, даже дворня, целую седмицу провели на коленях перед образами, вымаливая жизнь брата. И снова вот как выходит…А потом вдруг вспомнила, как рассказывал Петр о кавалергардах, что почти все легли в Пруссии, под Аустерлицем. Сжалось сердце еще больнее, побелела вдруг лицом, что даже Михаил Львович кинулся успокаивать, утешать.
А затем решилась вдруг ехать к графине с визитом, мол, знали, что захворала та, а только записками и отделались. Михаил Львович не стал отговаривать, а наоборот, лишь был рад подобному желанию Анны, такому редкому для нее, ведь делать визиты она не особо любила, опасаясь отказа быть непринятой, пусть и по уважительным причинам. Вера Александровна вызвалась быть ее провожатой, взяли с собой Катиш, что снова вдруг стала краснеть лицом, будто надеялась встретить там племянника графини.
Почти два с четвертью месяца Анна старалась не думать о нем, не вспоминать его, но отчего-то ступая через анфиладу комнат к салону, где ждала визитеров графиня, вдруг вспомнила тот вечер с ряжеными, его взгляд через всю комнату прямо в ее глаза, его белеющий в полумраке мундир. Вдруг захотелось поскорее узнать вести о нем — как жив-здоров, вернется ли в Святогорское к началу лета. Оттого и злилась на Веру Александровну за пустую болтовню, что та развела, едва сели в салоне, поприветствовав графиню. А тетя не унималась — все говорила и говорила. О погоде, о здоровье в немолодом возрасте, о предстоящем говении, что считалось полезным при некоторых хворях, о поездке, что планировала вскоре совершить, чтобы приложиться к иконе Колочской Божьей Матери.
— Мы давеча письмо получили от Петра Михайловича, — вставила-таки Анна, когда Вера Александровна смолкла, переводя дух. Графиня тут же повернула голову к ней, взглянула из-под оборок чепца внимательно. — Пишет, что после Масленицы будет решено, выступают ли с квартир. А вы… вы получали вести… из Москвы?
Тут же подняла голову от рукоделия Маша, сидевшая у окна, так и впилась взглядом в Анну, словно пытаясь прожечь в ней дыру своими острыми глазенками. Анна же даже головы не повернула — смотрела на графиню, ловя каждое слово.
— А как же! Получали, Анна Михайловна. Андрей Павлович, мой neveu по сестре, Алевтине Афанасьевне Олениной в замужестве, пишет мне. Он в Московской губернии имение имеет, — она кивнула довольно, явно гордясь тем, как прозвучала эта фраза. — La guerre! La guerre! [148]. Все ждут ее ныне! Отплатить за Тильзит… Словно мальцы в детской, право слово! Пишет, что полк ждет приказа, что, скорее всего, пойдут в западные губернии уже весной, что отпуск уменьшили его в днях. Войне быть, помяните мое слово, — графиня даже пристукнула тростью об пол, будто доказывая сказанное. — Но никто не ведает, что стоит это нам, les femmes [149]!
— О, vous avez raison! [150] — вклинилась в речь графини Вера Александровна, и Марья Афанасьевна строго взглянула на нее.
— У вас был во Фридлянде кто? При Аустерлице? Прейсиш-Эйлау? — Вера Александровна только отрицательно помотала головой на эти вопросы. — Тогда вы не можете этого ведать, милая. Я будто сама была на тех полях вместе с ним… все это время, пока ждешь вести — жив ли, мертв, ранен… И вот сызнова! Сызнова!
— Тот орден с бантом, — Анна чуть склонилась к графине. — Это от тех сражений?
— От тех, ma chere, — кивнула та. И принялась рассказывать о том, как начинал свой путь по службе племянник — от простого солдата (пусть и шесть дней, но как положено было) до ротмистра, коим ныне ходит. О сущей бойне при Аустерлице, что чудом пережил — на память о том сражении у Оленина наградная шпага о золотых ножнах и шрам под глазом. Об ордене, что получил в петлицу, остановив заволновавшихся под артиллерийским напором французов солдат, подняв тех на атаку позиций неприятеля. О том, как был ранен после и был вынужден прервать поход, вернуться на радость Марьи Афанасьевны в столицу.
Анна вдруг краем глаза заметила, как заворожено слушает графиню Катиш (та даже чуть рот приоткрыла), и резко выпрямила спину, перепугавшись, что невольно выдала и собственный интерес к рассказу о кавалергарде. А потом вдруг перехватила брошенный в ее сторону взгляд Маши — напряженный, полный такой лютой ненависти, что Анна с трудом подавила желание перекреститься, защищаясь от этого глаза дурного. Тут только заметила, как красны ее глаза, будто та много плакала, как поджаты ее пухлые губы, как дрожат мелко пальцы, что тащили иглу от очередного стежка.
