Поле в тумане. Разноцветье мундиров на утоптанной, залитой кровью земле. Следы свершившегося сражения повсюду, куда только не кинь взгляд. И знакомый ей уже маршрут к офицеру в светлом мундире, лежащему лицом к земле, с кроваво-грязными прядями светлых волос. Только в этот раз Анна просто села на землю подле него, но так и не смогла коснуться холодной белой кожи. Только сидела рядом, обхватив колени, и наблюдала, как медленно рассеивается туман над полем. Словно вечный сон своего любимого сторожила.
Мадам Элиза, которой Анна рассказала о ночном видении поутру, когда приводили себя в порядок прежде чем снова двинуться в путь, успокоила ее, заверив, что это увиденное днем не оставляет на покой ночью, что страхи и тревоги дня настигают ее даже во сне.
А страшиться днем было чего. Едва подъехали к Гжастку, как встали в бесконечную очередь из желающих покинуть город и выехать на дорогу к Москве. Сделать это можно было, переправившись через речку Гжать по деревянному мосту в городе, подъезды к которому были запружены с самого рассвета. Казались, жители всех окрестных земель пустились в путь, спасаясь от французов. Продвигались дормезы от этого скопления людей, животных и экипажей медленно, заставляя пассажиров нервничать. Летела пыль из-под колес и ног пеших путников, проникала через опущенные окна в карету, вызывая кашель и неприятное першение в горле. А если поднимали стекла вверх, то изнывали от духоты и жары, что тут же наполняли дормез.
Яростно лаяли болонки графини на каждого, кто мелькал в проеме окна, этот лай раздражал, злил даже графиню, которая не выдержала и вскоре отдала собак своей горничной, ехавшей позади господских карет в коляске вместе с Глашей, сидя подле барского багажа.
— Juste Dieu! [301] — не выдержала графиня, когда возле окон дормеза протиснулись по обочине дороги очередные путники, неся на руках малых детей и ведя за собой на поводу единственное свое богатство — тревожно мычащую корову. От животного духа, наполнившего карету, мигом закружилась голова, даже дурнота нахлынула, отчего женщины тут же приложили платки, пропитанные духами к лицу, спасаясь от дурного запаха.
Марья Афанасьевна схватила трость и постучала ею в стенку кареты, зовя к себе кого-нибудь из сопровождающих слуг. Вскоре в проеме окна показалась голова пожилого лакея в напудренном парике с тонкой косицей, комкающего головной убор в руках.
— Это, по-твоему, мы едем, Григорий? Это невыносимо! Нельзя ли что-нибудь сделать? — раздраженно обратилась она к нему, с каждым произнесенным предложением постукивая тростью о пол кареты. — Неужто нельзя проехать никак? Я графиня Завьялова! Я вдова кавалера с лентой через плечо [302]! Героя турецкой войны! Григорий, мы так и до Судного дня простоим здесь! Уж полдень минул, а мы и на десяток верст не удалились от развилки с дорогой к Святогорскому. Что хочешь делай, но чтоб с места двинулись! Аль думаешь пешим ходом идти твои баре должны?
Голова Григория скрылась из вида, и графиня откинулась на подушки, подав знак Марии, чтобы та подала ей веер, которым тут же принялась яростно обмахиваться. Анна же только снова вернулась к своему занятию — чтению одного из старых выпусков журналов, что взяла с собой из библиотеки отца, чтобы занять себя в дороге, стала медленно перелистывать страницы.
— Что там, милая моя, пишут? Не о politique ли часом? Не пристало девицам про то очи свои портить, — заметила слегка раздраженно графиня и, получив от Анны на удивление кроткий ответ, что только стихи читает да сказы, проговорила. — Уважьте старость, душенька, прочтите и мне, что там поэты сотворили. Отвлеку свой взор от того, что кругом нас, и мысли…
Марья Афанасьевна умолкла, прикусила губу, только знак подала Анне приступать, и та не посмела не быть послушной ей, перевернула страницу и принялась читать вслух, громко и с выражением, как учили декламации крепостных актеров в Милорадово. От тех даже читку пьес требовалось проводить так, чтобы с первых же минут поверить в творчество автора.
— Где ты, милый? Что с тобою? [303] — и с первых же строк сжалось сердце у Анны, чуть дрогнул голос, выдавая ее чувства. Но ее спутницы тоже вдруг замерли на месте при этих строках, отвели взгляды в сторону, пытаясь скрыть мысли, что возникли в голове.
Стенала в голос Людмила, получив известие о гибели витязя: «полно жить; сердцу дважды не любить». И каждое слово из ее плача падало в самое сердце чтицы, заставляло вспомнить тот дурной сон, что виделся в прошлом — застывшее тело, окровавленная светловолосая голова, перепачканные землей пальцы, сжимающее кольцо.
— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…
Читала и не могла не думать, не вспоминать. Уже не слышала, как за стенкой кареты проходят пешие путники, шумят животные, плачут младенцы в голос. Только отчего-то его лицо видела перед собой. Тогда, когда смотрел на нее, уходящую из оранжереи, тем самым взглядом — нежным, светлым, обволакивающим своим теплом.
— Барыня! Барыня! — в окошке кареты вдруг снова показалась голова в парике с косицей. Женщины, каждая погруженная в свои мысли, вздрогнули при этом появлении от неожиданности. Графиня пристукнула тут об пол тростью, досадуя на свой мимолетный страх и дурные мысли, что полезли в голову при прочтенных строках.
— Что ты орешь, окаянный? Аль я глуха? — резко бросила она лакею, и тот потупил взгляд, сразу же забормотал слова раскаянья в том, что повысил голос. — Ну доле! Доле! Что там решили, Григорий?
— Я, ваше сиятельство, человека нашел, — сбивчиво и торопясь, стал говорить Григорий. — Он знает путь от Гжатска до Можайска иной, не по тракту. Брод знает, где у Гжати. По лужку, потом по лесу, через деревни, через брод да на Новую Смоленскую выедем еще до Можайска. Объедем всех, кто на Москву идет. А со Смоленки уезжать надобно — скоро, люди говорят, армия на дорогу ступит. Погонят нас всех с тракта-то, покамест войска не пройдут. Голову армии уже заприметили люди…
— Авангард показался? — нахмурилась графиня. То, что уже показались первые полки русской армии, говорило о том, что французы ближе, чем она думала. — Вот, что Григорий покажи-ка мне этого человека. Я по физии его пойму, что за душой у него на сей счет. По добру помогать решил аль по худому умыслу.
Марья Афанасьевна долго вглядывалась в грязного низкого человека, что стоял перед распахнутой дверцей кареты, потупив взгляд в землю и сминая шапку из войлока в руках.
— Из чьих будешь? — сурово спросила она, и человек ссутулился еще больше, словно пытаясь скрыться с вида ее пронзительных глаз.
— Я не холоп, барыня любезнейшая, я земельный крестьянин, — тихо проговорил тот, не поднимая глаз. — Посевы мои близ тракта. Их пехом уходящие вытоптали вчистую, а телеги разбили землю вконец. А у меня ребятишек пятеро да жена брюхатая, — при этих словах графиня шикнула на него, покосившись на Анну, и крестьянин еще больше сжался. — Мне бы монет аль бумажных раздобыть хоть как. Вот и вызвался… чего ж, думаю, Федор Потапович, хорошим людям не подсобить-то?
— Получишь, Федор Потапович, серебром, коли все будет так, как обещался. Коли проведешь до Можайска путем окольным без хлопот. А коли нет! Пулю получишь!
Крестьянин испуганно закивал головой и стал креститься, клянясь именем Божьим и спасением своей души, что не обманет барыню, но графиня уже откинулась назад, в глубину кареты, подавая знак стремянному оттолкнуть того и закрыть дверцу дормеза.
— Ну, с Богом, мои милые, — прошептала она своим спутницам, когда карета тронулась с места, раскачиваясь из стороны в сторону, стала разворачиваться, чтобы съехать с тракта. За ней повернул и другой дормез, и коляска с багажом. Поскакали стремянные, разделившись — часть в голове поезда, часть позади замыкающими, а несколько — сбоку от карет, если позволял путь на то.
