– Разумеется, не более, чем вы, – сухо ответила она.
– О, тогда вы определенно не соскучились.
– Я это знаю.
– Я прошу тебя, Клотильда, – сказал ее муж, – ты помнишь, что мне обещала?
– Да, да, помню. Но в чем ты меня упрекаешь? Я же не сержусь.
– Моя жена чрезвычайно раздражительна и она, конечно, не сочтет неудобным то, что я вам об этом говорю, – заверил мсье Пенне, обращаясь к Гиттару.
– Все женщины в большей или меньшей степени раздражительны.
– В особенности, когда у них есть на то причины, – заметила Клотильда.
– Успокойтесь, успокойтесь, – счел к месту сказать Гиттар, уверенный в новой власти, ему пожалованной.
– Но, мсье Гиттар, мне кажется, что после беседы с моим мужем вы стали настоящим покровителем. Вы не были таким, еще недавно. Уж не откровения ли это моего мужа заставляют вас забываться?
Этот прямой выпад озадачил нашего героя. 'Женщины, – подумал он, – обладают предчувствием вещей. Клотильда досадует на меня за то, что, как она полагает, мне мог рассказать о ней ее муж. О, если бы она знала, насколько мало речь касалась ее, она, конечно же, была не столь агрессивна'.
– Но что я сделал? – со смирением спросил Гиттар.
– Ничего… Ничего… – повторил мсье Пенне, поворачиваясь то в сторону своей жены, то в сторону своего наперсника с надеждой успокоить их обоих.
– Я же тебе говорила! – продолжила Клотильда, обращаясь к своему мужу.
– Но уверяю тебя, что ничего не случилось.
– Ты что, ослеп?
– Не знаю, – ответил мсье Пенне.
– Во всяком случае, ты не видишь того, что вижу я.
На протяжении всего этого диалога Гиттар выражал признаки самого глубокого удивления. Он догадывался, что какая-то деталь ускользала от него, и пытался ее разгадать. Подозревала ли о чем Клотильда? Подслушала ли она их разговор? Ему не хватило времени для больших раздумий.
– Мсье Гиттар, – сказала Клотильда, – мой муж рассказал вам о своей великой любви. Я считаю нужным, чтобы вы знали, что он не сделал бы этого, не предупредив меня. Очень может быть, что он любит эту женщину, но меня, меня он любит еще больше. Я сочла нужным вам это сказать, потому что вы имели неделикатность пожалеть меня. И в последний момент, если вы это заметили, я не особенно настаивала на том, чтобы вы шли к моему мужу.
– Но, – возразил Пенне, – мсье никогда не сомневался, что ты более, чем кто-либо другой, на моей стороне.
Это откровение совершенно ошеломило Гиттара. Он пробормотал в качестве ответа что-то нечленораздельное. Его удовлетворение враз улетучилось. Он понял, что его разыграли. Он досадовал на себя за те усилия, которые приложил на то, чтобы проникнуться горестями полковника, за радость от мысли, что Клотильда однажды будет принадлежать ему. И в то же время, чета Пенне представала ему в столь странном свете, что он чувствовал, что с этого момента он никогда больше не сможет их понять. 'Просто немыслимо!' – подумал он. Эта досада вызывала в нем теперь яростный гнев. Он посмотрел на хозяина. Тот не испытывал ни малейшего смущения. Время от времени он возносил руку к небу – в знак бессилия. 'Просто немыслимо! – повторил про себя Гиттар. – Все бы мог подумать, только не это. И в какую грязь я только попал? А я-то, я так верил Клотильде!'
Гиттар встал. Никто его не удерживал. Он с презрением посмотрел на полковника. Последний сделал вид, что не заметил этого.
– Очевидно, я не должен был рассказывать об этом романчике.
– Но почему же, – перебила Клотильда. – Я вовсе не в том тебя упрекаю. Я достаточно знаю мужчин, чтобы не думать, что они способны хранить верность всю свою жизнь, но ты не должен был рассказывать об этом так, чтобы после этого меня начинали жалеть.
– Ах, вот оно что! – воскликнул мсье Пенне, – уверяю тебя, что я этого не делал. Мсье Гиттар мог бы сам тебе это подтвердить. Я всего-навсего попросил его разузнать, что случилось с малышкой Андре, точно так же, как мог, если бы ты меня об этом попросила, поручить справиться о твоем друге, мсье Крюпе.
Гиттар, смущенный этой сценой, захотел показать Пенне широту своей души:
– Действительно, – сказал он, – именно это мне и было сказано.
Но едва он ушел, как пожалел о своих последних словах. 'Я должен был им сказать, что думал. Невозможно представить, чтобы можно было так издеваться над друзьями. По сути, они прекрасно знали о том, что делал каждый из них. И они остерегутся впредь со мной об этом разговаривать. Этот человек мне рассказывает о том, как он изменил своей жене, словно бы она этого никогда не знала. А она, которая знает, что ее муж мне все рассказал, притворяется, будто ничего не знает! Надо дожить до моего возраста, чтобы столкнутся с таким неправдоподобием. И у меня хватило наивности все это принять всерьез!'
Что, ко всему прочему, особенно угнетало Гиттара, так это сознание своей ошибки. Не должен ли он был разглядеть за этим внешним непониманием, которое они проявляли друг к другу, того, что чета Пенне была великолепно слажена? А он, словно дитя, бросился промеж них, полагая, что сможет их разлучить.
Глава 2
Вернувшись домой, Гиттар сел на диван и стал размышлять. 'Они читали мои мысли, как им хотелось. Эти люди насмеялись надо мной'. Какое-то время он оставался озадачен. Затем он отправился в спальню и, в электрическом свете, оглядел себя с головы до ног в высокое зеркало. Он был поражен своей бледностью, чем-то старческим, исходящим от него и контрастировавшим с живостью его духа. Но он не задержался на этом зрелище. Он спустился, приказал принести стакан портвейна, зажег сигару. 'Люди глупы, – сказал он себе, – Стоит им вообразить, что кто-то дорожит ими, как они считают, что им все дозволено. Знал бы я, не стал тратить своего времени. Сегодня после обеда была регата, и это наверняка было позабавней, чем слушать все эти истории.
Поскольку Гиттар был из тех мужчин, кто живет один, то стоило ему оказаться дома, он становился циничен: циничен, дотошен и полон привычек. Он надел халат и, взяв журнал, пролистал его. Он испытывал необходимость восстановить свое достоинство, которого его лишили эти события. Он забудет свои желания – вот чем он достигнет этого. Он чувствовал, что авантюра Пенне подорвала его престиж, и к своему слуге он обратился не иначе, как с суровостью. Он испытывал глубокое облегчение оттого, что находил себя таким же, как прежде, что снова был главой, что все зависело от него. Что особенно запомнилось ему из визита, так это глубокое унижение. Подобные моменты нередки в жизни. Он отправился, чтобы самому сказать о своей любви, и вернулся, так и не обмолвившись на эту тему. И вместо того, чтобы отчаиваться, наедине с собой, он сердился, что поступил так по-детски, упрекал себя, находя, что человеку его достоинства было недостойно так смешно выйти из тупикового положения. Разве не выказал он, в момент паники, вызванной падением франка, удивительного чутья, не потеряв к нему доверия? Он снова увидел себя, раздающим советы, рекомендации, излагающим причины своей уверенности, в то время как все слушали его скептически. И сегодня: он-то, который оказался правее всех? Он решил показать мадам Пенне и ее мужу, кем он был, насколько они ошибались на его счет. Он был глубоко задет в самое свое самолюбие, и, дабы отомстить, он задумал забыть о них.
Прошло несколько дней, как он не подавал Пенне ни знака о своем существовании, провожая время с той радостью, какую испытывают, когда каждый истекший час увеличивает ваш грубость по отношению к тем, кому вы хотите быть неприятны. До сих пор, на следующий день после визита, он всегда звонил Пенне узнать новости, но на этот раз он не сделал ничего подобного. Он желал показать им, что не держался за них, что ему было на них наплевать. Когда он выходил, его главной заботой было не встретиться с ними, и когда однажды, издали, он их заметил, то развернулся так удачно, как это случается, – чему он обрадовался – когда ты уверен, что первым увидел другого. Между тем, ему казалось, что время тянулось долго, и ему начинало казаться смешным, что он лишает себя возможности видеться с друзьями из одного только страха
