этического плана. По его взгляду было понятно, что он видел людей, в присутствии которых он находился, что он их видел такими, какими они были, и судил о них не по поступкам, которые они совершили, но по их глубинному содержанию.
Он приступил к удостоверению личности Бриде. Он объявил, что тот обвинялся в действиях, направленных против государственной безопасности. Он попросил Бриде выбрать адвоката, при этом, казалось, вовсе не рассматривая обвиняемого виновным. Затем он попросил его удалиться. Бриде, ожидавший, что судья начнет задавать ему вопросы, и он изольет свою душу, не пошевелился. 'Вы можете удалиться', – повторил судья.
– Нет, это просто немыслимо, – воскликнул Бриде, – чтобы могли прибегать к подобным средствам, чтобы обвинение могли основывать на махинациях низших чинов полиции. Я вам говорю, мсье, эти листовки мне подсунула полиция. Мне уже рассказывали о таком, но я никак не хотел этому верить. Нужно лично стать жертвой подобного. До войны такое проделывали с кокаином, подсовывая его в карманы сутенеров. Сегодня подобным образом могут поступить с кем угодно…
– Прошу вас, прошу вас, – ласково сказал судья.
Он устало поднял руки, и Бриде почувствовал, что тот находил напрасными переживания обвиняемого, поскольку ничто еще не говорило о том, что его в чем-то упрекали. Да, он был обвиняемым, но в настоящих условиях из этого ничего не следовало, кроме небольших проходящих неприятностей личного плана, и защищать себя так неистово значило демонстрировать некоторое легкомыслие, поскольку сегодня все, будь то обвиняемые или судья, хозяева или рабочие, находились в равном положении.
По возвращении в камеру Бриде испытывал утешение от того, что не все еще было запружено немцами, что оставались еще, в некоторых местах, французские островки.
В воскресенье его пришла навестить Иоланда. Она изменилась. Утенин отправил ее к некому Жан-Клоду Фальеру. Ее любовь к людям была таковой, что она не могла, даже в тюремной комнате свиданий, удержаться от того, чтобы не сказать, что он был внуком бывшего президента Республики, в чем, кстати, не было полной уверенности. Тот не удивился истории с листовками. Для него все было возможным. Затем она ходила в Префектуру, чтобы попытаться увидеть Шлессингера. Ей ответили, что тот был в отъезде. 'Но г-н Утенин сказал мне, что он вернулся'. Она рассердилась. Она сказала, что пойдет жаловаться генералу Глутону. Но эта угроза не произвела никакого впечатления. Из Парижа Виши не казался столь страшным, даже для служб, остававшихся в его подчинении. Она вернулась снова повидать Утенина, но и тот, в свою очередь, скрылся. Все эти люди были эгоистами и трусами. Они следили друг за другом. Они не имели никакой реальной власти. Как только они начинали чувствовать, что в деле замешаны чьи-то интересы, они настораживались. Эта история с листовками пугала их. Очевидно, что следовало бы возбудить дело. Очень может быть, что это всего на всего выходка низших полицейских чинов. Но никто мог знать наверняка. К тому же, было трудно отдать приказ об открытии дела без того, чтобы это не выглядело давлением на органы правосудия и не дискредитировало полицию. А в эти времена одно лишь подозрение в подобном умысле могло привести к далеким последствиям.
В тот самый момент Иоланда и решила пойти на авеню Клебер, в штаб- квартиру генерала Штульпнагеля. Ах, надо было видеть разницу! Она была сразу же принята, не прождав и минуты, не самим генералом Штульпнагелем, поскольку тот был в отъезде (это было правдой, немцы не обманывали), но другим, тоже изрядно важным генералом. Все ее заявления тут же были записаны. Интересная деталь, немецкий генерал, видя, что эмоции мешали Иоланде говорить, встал и, поскольку она сидела в кресле прямо, с большим тактом взял ее за плечи и помог откинуться к спинке, чтобы та чувствовала себя удобнее, так по отечески, что она от этого чуть не заплакала. 'Это история в духе карлтоновского лифта', – пробормотал Бриде. Наконец, когда она устроилась и рассказала ему о том, что произошло, тот ничего не пообещал, не выдал своих мыслей, но она почувствовала, какое отвращение вызвали у него постыдные действия, о которых она ему сообщила. Провожая ее, он крепко пожал ей руку и пристально посмотрел глаза. Он произнес только несколько слов, и эти слова были следующими: 'Мадам, я посмотрю, как нам следует поступить'.
На протяжении рассказа, Бриде сдерживался, чтобы не рассердиться. Когда тебя разделяет с людьми такое расстояние, какое разделяло его в этот момент с Иоландой, что-либо говорить – это рыть еще больший ров. Ничего было не поделать. Он сказал, однако, придавая голосу как можно более фальшивый и слащавый тон:
– Это очень хорошо, что ты сделала, милая. Я благодарен тебе. Но, знаешь ли, я видел судью, и думаю, что мое дело будет улажено. Так что лучше ничего не предпринимай. Позже, милая, в случае, если дело начнет принимать дурной оборот, ты будешь располагать полной свободой действий.
* * *
15 марта 1941 Бриде представал перед 5-ой палатой Уголовного суда. По пути от бульвара Араго до здания Суда, жандарм хотел надеть на него наручники. 'Ну! Не стоит, не стоит…', – сказал другой жандарм. Но по прибытии, заметив своего капитана, первый жандарм приблизился к Бриде и, прикрываясь, сделал вид, что снимал с него наручники.
Председатель 5-ой палаты был человеком лет шестидесяти с седыми волосами, постриженными под гребенку. В нем чувствовалась какая-то жесткость, контрастировавшая с вялостью заседателей.
Войдя, Бриде сперва посмотрел на трибунал, затем на прокурора, который, следовало заметить, имел вполне гуманную наружность, вполне допускавшую способность театрально отказаться от обвинения. Адвокат Бриде в этот момент поднялся и, проведя рукой по скамье подсудимых, подозвал своего клиента. Он что-то говорил в полголоса, но Бриде не слушал. Он увидал Иоланду. Он кивнул ей. Она показала ему жестами, что все шло хорошо. Успокоенный, Бриде сел. Он знал, что по тем временам он рисковал немногим: пять лет тюрьмы максимум, да и то, если раньше этого не закончится война. Но это окончание казалось ему таким далеким, что Бриде, тем не менее, сохранял угрюмый вид. По сути, от этого приговора зависела вся его жизнь, ибо каким бы умеренным тот ни оказался, ничья жизнь не была в большей неопределенности, чем жизнь заключенного в то время, когда во внешнем мире разыгрывались великие перипетии.
Процесс продлился несколько минут. Бриде ответил на поставленные ему вопросы уверенно и спокойно, поскольку много времени прошло с тех пор, как ему в карман были подсунуты эти листовки. Он говорил тоном человека, который не понимал, что от него, собственно, хотели. Он чувствовал некоторые проявления почтения к себе. Так, во время показаний подставного свидетеля (это был так называемый коммерсант с улицы Демур, которого Бриде якобы подстрекал вступить в коммунистическую партию и которому якобы передавал листовки), председатель суда, при явных противоречиях в показаниях этого подозрительного свидетеля, глядя на Бриде, невольно подмигивал ему.
Прокурор встал, произнес несколько дежурных банальностей о поддержании порядка и большевистской угрозе, затем сел на место.
Трое судей обменялись между собой несколькими словами. Бриде казалось, что те были настроены в его пользу. Председатель суда произнес: 'Я думаю, что вам стоит признать содеянное. Трибунал учтет это и проявит снисходительность'.
Наконец огласили решение. Трибунал постановил, что действия не были установлены. Бриде освобождался за не доказанностью вины.
– Вы свободны, – сказал председатель.
Лицо Бриде прояснилось:
– Спасибо, спасибо, господин Председатель…
Подумав, он решил, что у него не было никаких причин благодарить кого бы то ни было. 'Ладно! Это из вежливости. Немного признательности, почтения, стоит так дешево, и доставляет
