мог внимательно рассмотреть заинтересовавшего меня посетителя графини.
Его некрасивое лицо было прекрасно. Несмотря на тяжелые губы, выдвинутую челюсть и неправильный излом носа, несмотря даже на обильную курчавую растительность вокруг всего лица, оно поражало странным сочетанием изящества и энергии. Тонкий овал и нежный, почти девичий подбородок, светлый, прекрасно отчеканенный лоб, живость и подвижность выражения, матовая чистота и даже бледность кожи, яркий блеск белоснежных зубов – все это придавало его облику благородную и пленительную утонченность. Редкие, еле заметные брови сообщали ему странное сходство с портретами безбровых женщин Леонардо да Винчи. Но лучше всего был взгляд – пытливо-вдумчивый и временами доверчиво-беспечный, то углубленно-мечтательный, как у мыслителя, то наивно-смеющийся, как у ребенка.
Во время беседы он поднимал иногда широким и волнообразным жестом свою руку, небольшую и необыкновенно красивую. Длинные нервные пальцы с отточенными ногтями трепетали под батистом его манжет, интригуя двумя загадочными темными перстнями не то масонского, не то древнерыцарского типа.
Пока Фикельмон говорил, Пушкин медленно шевелил груду мелких драгоценных осколков, рассыпанных на двух фарфоровых тарелках. На одной возвышались искрящимся конусом мелкие алмазы, на другой рубины. Тонкие пальцы погружались в серебрящиеся искры или же пропускали сквозь свою живую сеть алый поток сверкающих и твердых капель. Продолжая беседу, все мы невольно смотрели на эти каскады струящихся драгоценностей, замагнетизированные их живым и дробящимся блеском.
– Что напоминает вам это? – спросила Долли Фикельмон, прикоснувшись к руке своего гостя, погруженной в играющие радугой алмазные осколки.
И тут же отвечала, как бы отдаваясь какой-то мечте или воспоминанию:
– Пальцы, хватающие снег, девственный, замерзающий, оцепенелый и все же рассыпающийся осколками и искрами снег…
– А это, в таком случае, не напоминает ли капель крови, струящихся из раны? – произнес Пушкин, роняя сквозь пальцы правой руки горсточку вспыхивающих рубинов. – Снег и кровь – какое сочетание…
100
– Что за мрачные сопоставления, – смеясь, упрекнула хозяйка, – я, напротив того, верю, что алмазы имеют тайное благодетельное влияние на судьбу человека, – не правда ли, виконт?
– По преданию, – отвечал я, – Карл Смелый брал с собою в битвы все свои алмазы… – И это не приносило ему счастья? – Он выходил обычно победителем из всех сражений, пока, впрочем, не пал в битве при Нанси под шлемом, украшенным величайшим алмазом. – Какая прелесть эти старинные предания! – воскликнула графиня. – Жуковский недавно рассказывал мне, что, по представлению восточных поэтов, тот, кто носит алмаз, угоден царям и огражден от козней врагов.
– Вы, кажется, хотите намекнуть, что мне следует заменить изумруд на этом перстне алмазом, – произнес с задумчивой улыбкой Пушкин.
– Я для этого слишком уверена в благоволении к вам императора, – отвечала хозяйка, – не назвал ли он вас умнейшим человеком в России? Monsieur Пушкин – историограф его величества, – снова пояснила мне графиня.
– У нас в историографы возводят великих поэтов, – заметил я, – Людовик XIV даровал это звание Расину…
– Очевидно, император Николай следует этому примеру, – улыбнулась графиня.
– Не думаю,- отвечал русский историограф,- тем более что в настоящее время я ведь только смиренный прозаик и пока еще не облечен титулом покойного Карамзина.
– Историческая проза может достигать высокохудожественных форм, – заметил я, – вспомните Тацита…
– О, конечно, особенно если тема так увлекательна, как гибель римских цезарей. Ведь Тацит – бич тиранов, и, кажется, потому он так не нравился Наполеону…
Беседа продолжалась в этом тоне. Заметив во мне интерес к литературе, Пушкин высказал ряд живых суждений о нашей поэзии, обнаружив замечательные познания во французской словесности. Он восхищался созвездием гениев, покрывших блеском конец семнадцатого века; он прочел мне на память несколько чудесных сти-
хов Андре Шенье, он с увлечением говорил о прелестных сказках Мюссе, предсказывая ему будущность романтического трагика. Он метко и кстати цитировал то элегическую думу Жозефа Делорма, то острый афоризм Шамфора. Все новинки парижской книготорговли были ему известны.
Когда я удивился обширным познаниям поэта в нашей словесности, он с улыбкой отвечал мне, как оказалось, словами одного из своих героев:
Родился я под небом полунощным.
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы 1.
– Это у нас семейное, – продолжал он, – отец мой знает всего Мольера наизусть, уверяю вас. Что же касается до парижских новинок, то семья графини снабжает меня всеми запрещенными книгами, – отвечал он. – А вот и мой главный поставщик.
В комнату входила полная пожилая дама в светлом вечернем наряде с широким придворным декольте, обнажающим ее скульптурные плечи.
– Maman, je vous presente Ie vicomte d'Archiac, attache a d'ambassade de France 2, – произнесла графиня Фикельмон.
Это была, как я узнал к концу вечера, известная в петербургском свете госпожа Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова и теща австрийского посла. В эпоху реставрации она была женою русского посланника при Тосканском дворе и с тех пор славилась своей осведомленностью в политических делах Европы.
Она сейчас же обратилась ко мне с рядом вопросов о Тьере, Моле, Брольи, маршале Мэзоне, герцоге Немурском, о возможных комбинациях новых министерств во Франции и трех кандидатах в премьеры. Она действительно была в курсе всех парламентских дел Франции и рассуждала о них с авторитетом крупного политического деятеля.
– Верьте мне, дорогой виконт, – уверяла меня она, – что Тьер будет снова премьером. Он действует, пока герцог Брольи мечтает, и я убеждена, что им вскоре придется обменяться ролями…
____________________
1 Приводим пушкинские стихи в подлиннике. Издатель.
2 Маман, я представляю вам виконта д'Аршиака, атташе в посольстве Франции
102
– У герцога, сударыня, очень продуманные и верные принципы управления, – попробовал возразить я.
– Глава правительства не имеет права философствовать, – решительно изрекла моя собеседница, – не