Розамунды и ее страху перед мужчинами. И эта ненависть распространяется на всех нас, кто сидит сейчас вокруг стола, в сердцевине этой… испытательной площадки, которой является Голубое поместье. — Он указал на манускрипт. — Мне незачем читать его, я знаю, что в нем написано. Но я прошу тебя помнить: у этих женщин были причины жаловаться на мужчин. Не стану отрицать этого. Многие женщины в тот или иной момент своей жизни могут утверждать это. И Альфред, и Родерик, и я вели себя достаточно скверно. Я, например, к собственному позору, анонимно звонил в этот дом, пытаясь переговорить с Кейт. — Он задрал подбородок, словно они могли обвинить его. — И не стану отрицать, что мои друзья, мои слуги, мучили Рут аналогичным образом… Но вот
Он оглядел стол. Том, младший, прятал голову в руках, локти его опирались на стол. Саймон смотрел на отца с интересной смесью ненависти и надежды. Физекерли Бирн, только что листавший сборник стихов, опустил книгу. Он не был растроган. Эти звонки и расстройство Рут он помнил чересчур ясно.
Взгляд Лайтоулера остановился на нем.
— Ну а вы, садовник, человек посторонний. Но вас тоже затянуло сюда — да-да, — хотя в ваших жилах не течет даже капли этой проклятой крови.
— Вы кое о чем забываете. — Бирн посмотрел ему в глаза. — Рут умирает, Розамунда, Элизабет и Элла мертвы. Вы обвиняете людей, не способных защитить себя перед нами.
— Вы не знаете всего. Вы жестоко ошибаетесь, по крайней мере в одной части вашего заявления.
Сделалось едва ли не темно. Окна и двери были прикрыты зелеными живыми ветвями. Обступивший поместье лес не позволял шевельнуться в нем даже воздуху. В доме запахло грязью, сыростью и тленом. В коридорах первого этажа стало темнее, чем ночью. Они уходили в другие крылья дома черными тоннелями, пробуравившими сердце живого организма.
Над ними царил страх. Сломанные перила бросали острые зубастые тени на потолок. Из длинного коридора доносился сквозняк, подобный дыханию огромного зверя… кислому и вонючему дыханию плотоядного зверя.
В доме не было ничего свежего и здорового. Пятна, оставленные ремонтом, крашеная дверь в ночлежную, полированный буфет в холле, причудливая резьба — все было покрыто пылью; источенное червем дерево растрескалось.
— Представьте себе другую версию событий — более привычную для меня. — Питер Лайтоулер посмотрел на стол, на бумаги, полные слов, историй, слухов и сплетен. — Без сомнения, здесь написано, что Родерик самым жутким образом обошелся с сестрой. Разве не так?
Он поглядел на Тома. Тот кивнул, бледный и несчастный.
Лайтоулер продолжал, не отрывая глаз от лица Тома.
— Предполагаю, он изнасиловал ее. Здесь всегда поговаривали о некоем тайном преступлении, обвиняли, но никто ничего не мог доказать… Хорошо. Конечно, Элизабет ревновала к своему брату Родерику, симпатичному, популярному и богатому. Их разделяло десять лет. Как могли они стать друзьями, в особенности при жестких требованиях образования и стиля тех дней? Конечно, он дразнил ее, вполне возможно, относился к своей младшей сестре недоброжелательно и с презрением. Она всегда раздражала его, нечестно отвлекая на себя внимание матери… А Элизабет, несомненно, была ребенком, склонным к фантазиям. Объясняет ли твоя история происхождение Лягушки-брехушки и Листовика? Того самого Листовика, который окружает нас сейчас?
Плющ, тянувшийся сквозь замочную скважину входной двери, достиг пола. Лайтоулер бросил на ветку быстрый взгляд.
— Наверное, у меня не столь уж много времени. Ограничусь немногим… Теперь относительно брака Элизабет и Дауни, горького унылого калеки. Нечего удивляться, что Элла была такой сложной девушкой; ведь ее воспитывала разочарованная Элизабет — в изоляции. Элле было запрещено разговаривать с мужчинами, вы не знали об этом? Элизабет преднамеренно лишила ее… Что касается Алисии, то у нее были свои причины. Я не был ей верен. — Он улыбнулся, радуясь воспоминаниям. — Я никогда не мог устоять против их чар, понимаете, и не пропускал ни одной. Восхитительные особы, гулены, деревенские девчонки, девицы 50-х годов, с осиными талиями и полными юбками. Милашки, красотки… немногие жены сумели бы примириться с этим, а Алисия никогда не славилась терпением. О, я никогда не винил ее в том, что она захотела развестись со мной. Я был рад освободиться от нее… Вы видите, к чему я клоню? Понимаете? Женщины Банньеров не любили мужчин вполне обоснованно: им не нужно выдумывать извинения. Но та история, которую написал дом через Тома, составляет собой сборник выдумок. Ничего такого просто не могло быть… Скажи мне, Том. Ты нашел здесь какие-то дневники, беседовал с кем-нибудь из персонажей твоей истории?
— Нет, — был негромкий ответ.
— Насколько мне известно, из всех персонажей твоего повествования лишь я еще жив. Я был там, и события непосредственно задевают меня. Спрашивай меня, если хочешь. Я более чем готов объяснить тебе, как все происходило на самом деле.
Том посмотрел на деда и увидел искренность в его старых мудрых глазах. Он видел, как стиснул руки Саймон, как смотрит он на Питера Лайтоулера — с болезненной концентрацией, с робкой надеждой.
Они хотели поверить ему, более того, нуждались в этом. Питер Лайтоулер предлагал выход из охвативших всех сомнений и несчастий.
Том встал, забрал рукопись у деда и подошел к камину. На доске над ним лежал коробок спичек, и, чиркнув, он поджег первый лист.
Так одну за другой он сжег все страницы своей первой книги. История Элизабет Банньер взвилась к небу облачком дыма.
37
— И какого черта, по вашему мнению, вы здесь делаете? — прозвучала знакомая всем едкая нотка. В дверях, ведущих в библиотеку, стояла Алисия. Сучок застрял в ее волосах, на жакете трава оставила пятна, блузка порвана, брюки испачканы. Без макияжа, с пустыми руками, она казалась какой-то полоумной мешочницей, ее едва можно было признать.
Сразу заметив Тома возле камина, она охнула, словно получив смертельную рану. Старательно избегая Питера Лайтоулера, она бросилась к Тому и, выхватив последнюю обугленную страницу из его рук, прошипела:
— Как ты
— Алисия, ну как там Рут? — ответил он на удивление ровным голосом.
Та остановилась на месте, моргая.
— По-прежнему. Держится. Но…
— А как насчет Кейт? — перебил он.
— Я оставила ее в отеле. Она утомлена. Потом, что ей делать в госпитале. А теперь, Том, скажи мне, ради бога, что ты наделал?
— Это? — Он бросил последний клочок бумаги на груду пепла. — Не думаю, чтобы здесь была правда. А потому, это вредная и опасная чушь.
— Ох, Том! Идиот ты или дурак? Зачем, по-твоему, я прислала тебя сюда? — Она сжала кулаки.
— Ты использовала меня. Ты ничего не сказала мне, хотя ты знала, кто мой отец. Ты скрывала это.
— Об этом попросила твоя мать.
— Что? — Голова Тома дернулась. — Мама…
— Была гордой женщиной, — сказала Алисия уже более спокойным голосом. Бирн ощутил нечто вроде
