кровью, хотя линии вокруг рта оставались темно-красными. Но, посмотрев на Бирна с неким подобием удивления, он негромко осведомился:
— Приятно поспали?
Бирн заставил себя подняться на ноги. С левой рукой его что-то случилось. Должно быть, он повредил ее при падении. Но сейчас было не до себя. Бирн глядел только на Саймона.
— Вы убили Френсиса, — сказал он. — Это сделали вы. Вы толкнули его на дорогу и тем самым убили любовника Рут.
Саймон не ответил.
Бирн бросил взгляд на стол, где лежала Алисия. Часть его, еще не отошедшая от потрясения, ощущала сокрушительную тяжесть машины на своем теле. Тем не менее одно было ясно ему жуткой неизъяснимостью: сын подобен отцу, отец — сыну. Так передается склонность к убийству.
—
Саймон медленно направился вниз по лестнице. Он прикоснулся рукой ко лбу, словно смахивая пот.
— Я не мог довериться ей, понимаете, я не мог позволить кому-либо еще оказаться возле нее, потому что этим проклятым женщинам верить нельзя. Или вы способны на это?
Вопрос отнюдь не риторический… истинный. Бирн ответил:
— Вы ошибаетесь. Ошибаетесь! Конечно же, вы могли довериться Рут, конечно же, могли.
— Но как можно быть уверенным в этом? — проговорил Саймон, и Бирн вновь ощутил, что куда-то проваливается.
— О Боже… — Все теперь ускорялось: иллюзии, повторения прошлого одолевали его — уже непосильные, слишком мучительные, слишком странные. Бирн решительно шевельнул рукой, надеясь, что острая боль вернет ему рассудок, заставит воспротивиться ходу событий. Глаза старались глядеть на лестницу, он был уверен, что, сконцентрировавшись, сумеет не позволить прошлому вновь одолеть его.
Но этого было мало. Он мог считать себя ничтожеством — рецептором, игрушкой, которой отказали в ценности и целостности. Лестница растворилась перед ним, превращаясь в нечто другое; он заморгал, чтобы прочистить глаза и вновь подпал под чары.
На этот раз все было иначе: не было леса, не было дома, не было далекого прошлого.
Это была его собственная история — совсем недавняя и знакомая лишь ему самому. Потрясенный, он разом провалился в нее. Бирн знал, что на этот раз не испытает физической боли, но ожидавшая его сцена будет еще ужаснее.
Вот друг Дэвид берет утренние газеты с прилавка.
В лавке сумрачно и тихо. Ранний утренний свет делает окно грязным, но не проникает в глубины заведения газетчика. Джанет вышла во двор. Больше никого нет.
— Что-то ты рано поднялся, — говорит Бирн, с удивлением увидевший Дэвида на улице в такую рань. А потом он замечает на приятеле спортивный костюм и тапочки. — Бегаешь?
Дэвид отвечает не сразу. Он вроде бы углубился в заголовки «Сан».
— Ну, все ясно, — произносит он наконец. — Приходится соблюдать некоторые стандарты.
Бирн усмехается в ответ.
— Репутации ради, так? — Их старая шутка по поводу физической подготовки, но Дэвид не улыбается.
— Что? Что ты хочешь сказать? — Нынешним утром до Дэвида все доходит на удивление медленно.
— Ничего. — Бирн приподнял бровь. — Понизилось содержание сахара в крови? Не зайдешь ли позавтракать?
Он не понимает причин рассеянности Дэвида, неопрятного и даже грязного на вид. Похоже, что он не спал. И, конечно, не брился.
— Нет, я не могу зайти… Мне надо еще вернуться назад.
Оставив несколько монет на прилавке, Бирн берет экземпляр «Индепендент» и следует за Дэвидом к двери.
Солнечный свет слепит. Поглядев вниз по склону, Бирн видит Кристен. Выйдя из дома, она направляется к машине. Пучок черных волос прыгает за ее спиной с каждым уверенным шагом, не считающимся с беременностью.
— Нет! — вдруг кричит Дэвид хриплым голосом. Звук разрывает утреннюю тишину. И, освещенный этим ярким солнечным светом, он срывается вниз, а Физекерли Бирн остается на ступеньках лавки — озадаченный происходящим.
Дэвид еще бежит, а Кристен открывает дверцу машины. Он кричит, размахивая руками:
— Крис! Нет! Подожди! Не надо…
Она стоит возле машины, потом машет ему, садится, вставляет ключ — и машина взрывается, мгновенно и неотвратимо, исчезая в огненном шаре. Разлетаются обломки, оставляя лишь шум, пламя и черный дым.
Частью рассудка Бирн осознает:
Ум его покорился наваждению.
Он точно знает, что здесь случилось, — до последней детали.
Это сделал Дэвид. Он подложил бомбу, зная, что Бирн с утра отправится на машине в гарнизон. Дэвид рассчитывал, что
Бирн поворачивается. Дэвид осел, привалившись к фонарному столбу возле дороги. Он неровно дергается у металлического столба, руки его раскрыты и висят как тряпки, словно они чужие на его теле.
Люди бегут. Один тащит огнетушитель. К счастью, за дымом ничего не видно.
Бирн чувствует легкое головокружение. Он как будто оказался в замедленном фильме и движется, повинуясь иному ритму мысли и чувства.
Дэвид говорит:
— Что она делала? Кристен никогда не ездит по утрам в твоей машине. Как могла она…
— Сегодня день рождения ее матери. Она собиралась съездить на почту… — Странно, насколько ровно, насколько обыкновенно звучит его голос.
— Это твоя машина. Это ты должен был находиться за рулем.
— Господи! — Бирн разворачивает Дэвида с предельной жесткостью. — Ты это сделал! Ты убил ее! Почему? Ради бога,
— Она не хотела оставлять тебя. Поэтому я, поэтому я…
Совершив насилие над собой, Бирн роняет руки.
— Поэтому ты решил убить меня, — говорит он и смолкает.
На этом месте он и застыл; в этот момент он перестал думать. Он прекратил свою жизнь, отбросил ее, бежал, бежал и бежал, ни на что не обращая внимания и все отвергая, потому что душа его погрузилась в ад. Он подавлял и игнорировал следующий вопрос, которого он так и не задал и который ждал своего времени.
Вопрос этот по-прежнему высился перед ним, подобно недвижной скале. Неужели Кристен тоже была замешана в этом?
Любила ли она Дэвида? Неужели они вместе планировали отделаться от него?
И чей это
И когда Голубое поместье вновь окружило его, и он ощутил бедром край стола, от которого доносился сладкий металлический запах крови Алисии, Бирн понял истинное назначение Голубого поместья.
Однажды — быть может, в этот самый день, пока они замкнуты в его стенах, — дом откроет ему
