забрать ее у той девицы?
— Я тоже думал об этом. Увы, я так и не смог придумать, как вернуть куклу не возбудив ее подозрений и не дав ей понять, что эта восковая фигурка имеет для нас такую ценность. Если она поймет, что кукла нужна Гэлу, она никогда ее не отдаст.
— Гм-м... Кто она вообще такая, и в чем ее сила?
— Она такая же никчемная и такая же мерзкая, как тополиный пух в пору цветения. Одно время они с Гэлом встречались, но между ними не было ничего серьезного. По крайней мере, с его стороны. Гэл.., он всегда был просто большим ребенком с широкой и открытой душой, который искренне верил, что единственные негодяи на свете, это те, кого непременно убивают в конце фильма. Келли в это время был в плавании; когда он неожиданно вернулся, то обнаружил, что эта дрянь вертит Гэлом как хочет. Сначала она действовала лаской, потом пустила в ход угрозы... В общем, налицо был старый, добрый шантаж, но Гэл оказался здорово сбит с толку. Келли взял с него слово, что между ними не было ничего такого, а потом заставил дать ей от ворот поворот. Но девчонка их раскусила, и дело попало в суд. Это была ее ошибка. Келли легко добился медицинского освидетельствования и выставил девицу на всеобщее посмешище. Экспертиза ясно показала, что она не только не носит во чреве никакого ребенка, но и вообще никогда не сможет быть матерью. Именно тогда она и поклялась поквитаться с Гэлом, но... У нее нет ни мозгов, ни образования, ни денег, что, впрочем, не мешает ей быть дрянью. Ненавидеть она, во всяком случае, умеет.
— Значит, ты ее видел?
Милтон как-то передернулся.
— Да, я ее видел, когда пытался забрать подарки Гэла. Мне пришлось сказать, чтобы она отдала их все, потому что я не осмелился сказать, что конкретно мне хотелось бы получить... Быть может это тебя удивит, но на самом деле мне была нужна только эта проклятая кукла. Как ты сам недавно сказал — просто на всякий случай, хотя в глубине души я уже тогда был убежден, что эта безделушка не имеет и не может иметь никакого отношения к странной болезни Гэла. Ну, теперь ты понимаешь, что я хотел сказать, когда говорил о том значении, которое может иметь для нас один-единственный необъяснимый факт, одно- единственное проявление иррационального?
— Боюсь, что да, понимаю. — Я чувствовал себя подавленным и дезориентированным, к тому же Милтону почти удалось меня убедить, и это не нравилось мне больше всего. Слишком часто мне приходилось читать об ученых, которым не хватало способности к нетрадиционному, непредвзятому мышлению, чтобы решить ту или иную загадку. А как было бы здорово добиться успеха там, где спасовал такой башковитый парень, как Милт!
Потом мы вышли из бара на улицу, и впервые в жизни я почувствовал очарование ночи — почувствовал сам, без того, чтобы какой-нибудь болван-писатель насильно вбивал его мне в башку в своих писательских целях. Я смотрел на чистенький, к звездам тянущийся кубистический ландшафт вокруг Радио- Сити, на живые змеи его неоновых реклам, и неожиданно мне на ум пришел рассказ Эвелин Смит, главная идея которого была такова: 'После того как всем стало известно, что атомная бомба была создана не наукой, а магией, из своих потайных укрытий выбрались все колдуны и колдуньи, которые приводили в действие холодильники, посудомоечные машины и городскую телефонную сеть'.
Потом я почувствовал на щеке дыхание ветра и спросил себя, что это дышало? Я услышал сонное сопение огромного мегаполиса, и на одно ужасное мгновение мне показалось, что вот сейчас город заворочается, откроет глаза и.., заговорит.
На углу я сказал Милтону:
— Спасибо, ты немного прочистил мне мозги. Наверное, я в этом нуждался. — Я посмотрел на него. — Но, клянусь Богом, мне бы очень хотелось найти, в чем ты ошибся.
— Я буду только рад, если тебе это удастся, — серьезно ответил он.
Я хлопнул его по плечу.
— Ну вот, так всегда! Всегда ты получаешь все на блюдечке!
Милтон не ответил. Вскоре он остановил такси и укатил, а я пошел дальше один. В эту ночь я еще долго бродил по улицам, не имея никакой особой цели, и думал о множестве вещей. Когда я, наконец, вернулся домой, у меня в спальне зазвонил телефон. Это был Келли.
Пожалуй, я не стану подробно, слово в слово, пересказывать вам весь наш разговор с Келли. Через полчаса после его звонка мы встретились в крошечной гостиной той самой квартирки, которую он снял после того, как Гэл заболел (раньше Гэл жил в другом месте), и проговорили до самого утра.
Впрочем, умолчу я только о том, что Келли говорил о брате и что вам и так уже известно: о том, как сильно он привязан к Гэлу, о том, что состояние его безнадежно и что он непременно найдет что или кто в этом виноват, и разберется с ним по-своему. Что ж, даже очень сильный человек имеет право на минутную слабость, которой он может поддаться где пожелает и когда пожелает, и это будет только еще одним доказательством его силы. Но если это случается в угрюмом и безрадостном месте, в котором приходится постоянно поддерживать атмосферу бодрости и оптимизма и где необходимо всхлипывать и вздыхать как можно тише, чтобы не потревожить умирающего в соседней комнате, то рассказывать об этом не очень приятно. Так что какие бы чувства я ни испытывал к Келли теперь, я не стану описывать ни его переживания, ни его чувства, ни то, в какие слова он их облекал. В конце концов, это принадлежит ему и только ему.
Он, впрочем, сообщил мне имя девицы и где ее можно найти, однако я узнал, что он вовсе не считает ее виноватой. Правда, в какой-то момент мне показалось, что кое-какие подозрения у него все же возникли, однако при ближайшем рассмотрении это оказалась просто глубокая уверенность Келли в том, что дело не в болезни и не в каком-либо внутреннем функциональном расстройстве. И тогда я невольно подумал, что если бы ненависть и бесконечная решимость могли решить эту задачу, Келли сумел бы с ней справиться. Если бы нужны были научная подготовка и логика, то ответ на этот вопрос смог бы найти Милтон. Но они спасовали, значит, проблему должен решить я. Если только смогу...
Она работала гардеробщицей в грязном ночном клубе, расположенном в том отдаленном районе, где Квинс и Бруклин, смыкаясь, по обоюдному согласию принимают название Лонг-Айленда. Завязать знакомство оказалось проще простого: я подал ей свою весеннюю куртку таким образом, чтобы видна была фирменная этикетка на подкладке. Это была очень хорошая этикетка, которая говорила сама за себя. Когда же девица повернулась, чтобы повесить куртку на крючок, я окликнул ее и пьяненьким голосом попросил достать из правого кармана деньги. Она пошарила в кармане куртки и сразу нашла искомое. Это была сотенная.
— У чертова таксиста наверняка нет сдачи, — пробормотал я и схватил деньги прежде чем она оправилась настолько, что оказалась в состоянии продемонстрировать мне фокус с исчезновением банкноты. Не переставая пьяно ухмыляться, я достал бумажник и небрежно затолкал в него смятую сотенную, проделав это настолько неловко, чтобы девица могла заметить внутри еще две банкноты такого же достоинства. Убирая бумажник за пазуху, я специально положил его мимо кармана, и, когда он выпал, повернулся, чтобы идти в зал. К счастью, я успел вернуться за ним до того, как девица, приподняв на петлях часть перил гардероба, сумела им завладеть. Подобрав бумажник, я улыбнулся ей самой глупой улыбкой, на какую был способен.
— Если бы кто-нибудь знал, сколько визиток я потерял подобным образом, — сказал я и, правдоподобно покачиваясь, сфокусировал на ней взгляд.
— Эй, да ты просто чудо!.. — 'Чудо' было одним из тех кратких, эмоционально насыщенных слов, которые характеризовали ее лучше всего. — А как нас зовут?..
— Черити[17], — сказала она. — Только пусть это не наводит тебя на всякие мысли...
Она была так густо напудрена, что я никак не мог разобрать черт ее лица, зато мне были хорошо видны следы помады на ее бюстгальтере, ибо теперь Черити стояла наклонившись вперед и опираясь локтями о перила гардероба.
— Я еще не выбрал свой любимый вид благотворительности, — пробормотал я. — Ты постоянно здесь работаешь?
— Нет, — кокетливо ответила она. — Время от времени я ухожу домой.
— И во сколько это бывает?
