— Но там вообще как? Есть улучшение-то?
— Бля, вот мудак, — вздохнул Никич. — Где их берут таких в менты? Экзамен, что ли, специальный? Они и воевали — мама, не горюй…
— Я не знаю про улучшение, — терпеливо сказал Кир. — Про улучшение по телевизору говорят, а я там, Шура, не смотрел телевизор почти. Мы разведрота были. Нам скажут — пойдите, разведайте… Мы идем и разведываем. Чисто — значит, чисто. Если нечисто — докладываем. А есть там улучшение, нет там улучшения — это начальству видней, Шур.
— Они, говорят, ненавидят нас всех — пиздец просто. Я так думаю, Кир, их надо было всех огнеметами выжигать.
— Бля, вот ехал бы и выжигал, — сказал Игорь. — Выжигало хуев.
— Огнеметами нельзя, Шур, — сказал Кир. — Американцы заругают.
— Но конец-то виден? — спросил мент солидно, как всякий политически грамотный житель, размышляющий о новых успехах Родины.
— С таким пузом, как у тебя, точно не виден, — заметил Никич. — Скажи ему это, Кир.
— Мне тут жить еще, — огрызнулся Кир.
Мент понял это в том смысле, что местные кавказцы вряд ли одобрят слишком оптимистичный ответ.
— Ой, блядь, да, — сказал мент. — Их тут развелось — ужас. Все держат. Моя бы воля — я всех бы… Кир, а иди к нам потом, а? Отдохнешь — и иди! Вместе будем их тут… на место ставить, а? Давно пора показать, кто хозяин, — нет?
— Да он пьяный, — сказал Игорь.
— Ты только унюхал? — спросил Никич.
— Между прочим, он дело предлагает, — сказал Игорь. — Ты подумай, Кир.
— Подумаю, — ответил Кир.
— Ну ладно, иди. Клавдия Васильевна заждалась небось.
— Могу быть свободен? — спросил Кир.
— Да ладно, не подъебывай… Но если не проставишься, я тебя точно в изолятор заберу!
И мент загоготал.
— Следовательно, в Багдаде все спокойно, — подытожил Никич. — Пиздуйте, жители Багдада. Марш-марш.
— Ты как пельмени будешь? — спросила мать. — Со сметаной или с уксусом?
Кир молчал.
Мать подошла и посмотрела на него испуганно.
— Сережа… Я спрашиваю: ты пельмени будешь со сметаной? Или с уксусом?
— Со сметаной! — сказал Никич.
— Точно, со сметаной, — подтвердил Игорь.
— Со сметаной, — глядя в пространство, ровным голосом попросил Кир.
— Ты же всегда с уксусом любил!
О господи, подумал Кир. Какая разница — с уксусом, со сметаной… А с другой стороны — чего ты хотел? Ты хотел, чтобы она тебя стала расспрашивать, как там было? Во-первых, это все равно нельзя рассказать. И многое, кстати, забывается. Вспоминается во сне — главным образом ужас, а не какая-то конкретика. Так же и в гражданских снах, по первому году, вспоминались не приметы этой жизни, а ее радости или тоска. Ужаса никак не расскажешь и злости не расскажешь, а бывало ведь на войне и счастье, его тем более не объяснишь. Счастье было, когда однажды не дождались команды, бардак в эфире, никто не знает, чего делать, — и тогда сами вошли в Грозный, и продвинулись на полкилометра, и убедились, что взять их врасплох ничего не стоит, очень просто, и вполне можно воевать, если по-умному. Не это же рассказывать, верно? Вообще непонятно, о чем говорить с матерью.
Вдобавок эти двое. Они мешали.
— Мы мешаем, Кир? — спросил Никич.
— Да ладно, — ответил Кир.
— Ну, ладно так ладно, — вздохнула мать и полила сначала сметаной, а потом уксусом.
Получилось невыносимо. Такой избыток любви, что в рот взять нельзя.
— Прошу, — сказал Кир и сделал приглашающий жест.
— Я ела, — сказала мать.
Приглашал он, понятно, не ее. Никич подошел, нагнулся над пельменями и стал принюхиваться.
— Дым его угоден Господу, — сказал он.
Он буквально набит был такими фразочками, никогда не знаешь, откуда берет и чего сейчас ляпнет.
— Ништяк пельмешки, — заметил Игорь. — Готовые — совсем другой вкус.
— Не скажи, — возразил Никич. — Эти… «Дарья», что ли… Из бычков. Вполне были ничего.
— То-то ты ряху и нажрал, — сказал Игорь.
— Это не от еды, а от конституции.
— Кир, водочки попроси, пожалуйста, — деликатно сказал Никич.
— Да ты что, — сказал Кир.
— А? — обернулась мать.
— Нет, это я так, — смутился он. — Мысли, ма.
Мать посмотрела на него долгим подозрительным взглядом, он его хорошо помнил — еще когда заболевал в детстве и врал, что чувствует себя отлично, она изучала его так же подозрительно.
— Сережа, — сказала она наконец. — Ты как?
— Господи, все в порядке, — раздраженно сказал Кир. Мать наверняка начиталась тут про афганский и чеченский синдром, про ветеранов, не находящих себе места, про контуженных и инвалидов, бросающихся на людей… Ужас, до чего небогатый набор мыслей помещался в головах у нынешних людей, у всех решительно. Оттого и воевали херово, что не могли ничего просчитать, думали в рамках «да-нет», считали на два хода.
— Вот именно, — сказал Игорь. — Что они тут себе думают? Ты объясни ей, что общаешься с друзьями.
Призраки заржали. Не будет вам никакой водки, подумал Кир.
— Мам, — сказал он вслух. — Я иногда разговариваю сам с собой. Это не значит, что у меня крышу сорвало или мало ли. Это потому, что, когда в разведке, долго одному иногда быть приходится. В засаде там или мало ли. И чтоб не спятить, начинаешь разговаривать или петь. Это просто привычка, мам. Я могу без этого свободно.
— Ты кого вечером позовешь?
— Да кого хочешь. Во дворе там…
— Или мало ли, — сказал Никич.
Кир хотел показать ему кулак, но удержался. Положим, он привык в разведке разговаривать сам с собой, но показывать кулаки невидимому врагу он все-таки не привык, не до такой степени ему было одиноко.
— Тане сам позвонишь?
— Ну, давай… Да она знает, небось. Меня из ихнего дома мент сегодня видел, так уж явно раззвонил.
— Пашки Кузнецова брат?
— Ну. Мордатый стал удивительно.
— А чего ж не мордатый. — Эта тема была матери приятна, она совпадала с ее вечным убеждением — всем хорошо, одни мы самые бедные. — Они не делают ни черта, им черные платят. Весь город знает, что платят. Танька говорила — тоже все время отстегивать приходится. Ей ночью там знаешь как страшно?
— Что, охраны нет?
— А что толку с той охраны. Насосется и дрыхнет. А ей круглые сутки торговать, сутки через двое. Хозяин требует, чтобы двадцать четыре часа.
— Ну вот, — сказал Кир. — А ты говоришь, иди в охрану.
— А чего? — сказала мать. — Я поговорю, да Таня поговорит, да кто хочешь. Делать не надо ничего.
— Это не охрана, — сказал Кир.
Никич сосредоточенно нюхал пельмени.
— Очень прилично, — сказал он уверенно. — То есть просто как дома.
— Ты бы водки все-таки попросил, — напомнил Игорь.
— Мам, — сказал Кир. — Я это… Ну, я не пью, ты знаешь. Так только, чтоб компанию поддержать. — Он не удержался и усмехнулся.
— Это ты мою компанию хочешь поддержать? — улыбнулась она.
— Ну, и твою… Может, и ты?
— Печень, — сказала мать. — Какое там.
— Ну, вот… А мне бы чуть-чуть, а?
— Да вечером все равно же…
— Ну, капелюшечку.
— А, ладно, — сказала мать. — Это ты в детстве… когда ролики просил… так же жалобно.
Она вдруг заплакала, обняв его голову. Кир понял, о чем ей напомнили ролики.
— Ма, — сказал он твердо. — Да фигня это все. Да я на них еще поеду, вот увидишь. Я же когда хожу, то незаметно почти.
— Я не о том…
— А о чем?
— Долго не было тебя.
— Ну, все же в порядке, — сказал Кир.
Ему было неудобно, что мать плачет при Игоре с Никичем. Черта ли они вообще приперлись? Ему стыдно было за свою квартиру, за восьмиквартирный двухэтажный дом на улице Володарского, не бывавшего в Кораблине даже проездом. За убожество, за разговор, который тоже выходил не такой. Все было как в плохом кино — узко, бедно. Словно все, с момента возвращения, происходило в чьем-то не шибко богатом воображении, вроде его собственного или хуже.
Мать налила полную стопку. Кир помнил эти стопки, их купили незадолго перед смертью отца, Кир ходил в третий класс. Первым потянулся Игорь.
