— Это ты… — начал Игорь, но Никич посмотрел на него вовсе уж зверскими глазами.
— Это ты загнул, — закончил Игорь, потупившись.
— Ладно, иди еще детсад нам покажи, — сказал Никич.
— Ну, как, Сережа? — спросила мать с затаенной гордостью и вытерла распаренные руки о передник.
В центре стола красовался турецкий поднос, купленный Киром в универмаге на главной кораблинской площади. Стол ломился от яств, вспомнилась Киру фраза из сказки. Набор яств был предсказуемый, вечный, его и провожали с ним же. При виде соленых помидоров его чуть не вывернуло: он вспомнил начфина среди собственных заготовок, хлюпающего горлом, изумленно выкатившего зенки.
— Нормально, — ответил Никич за Кира. — Я вижу сальце…
— Сальце к сальцу тянется, — беззлобно заметил Игорь.
— Класс, — сказал Кир.
— Ты куда ходил-то? — спросила толстая Семина.
Она была уже замужем, но не переменилась ничуть: те же губы сердечком, так же густо намазанные. Мазалась она вообще без меры. Кир когда-то научился целоваться именно благодаря Семиной, хотя не чувствовал к ней ровно ничего. Просто Семина была доступней, мало кому отказывала. Говорили, конечно, что она в Кира влюблена, но мало ли. Семина в кого только не была влюблена, а замуж вышла за Тимофея Ракитина и фамилию взяла его. Ракитин был из второй школы, занимался спортом, тягал штангу, был чемпионом области, полным тупарем. Когда Кир стал ходить с Таней, он про Семину забыл начисто. Таня пришла в их класс только в десятом, тут сразу и началось. Многие хотели гулять с Таней, но гулял с ней Кир, два года гулял.
— Я так, школу смотрел нашу.
— Ты чего, Сереж? — спросила Семина с внезапным ужасом.
— Ну, а чего? Пошел человек школу посмотреть, что такого-то?
— Да ее же снесли, — пролепетала Семина. — Вы что, Клавдия Васильевна, не сказали ему?
Она перевела округлившиеся глаза на мать Кира и захлопала дурацкими накрашенными ресницами.
— Ее ж еще год назад снесли, Кир. После того, как начали школы загораться, ты чего, там не слышал, что ли? Ее признали аварийной, и все. Там теперь гимназия будет, тоже номер четыре.
— Ну вот, — сказал Кир, стараясь улыбнуться. — Я и смотрел.
— Да там же сейчас… там огорожено сейчас!
— Семина, — сказал Кир. — Я же тебе русским языком говорю: я смотреть ходил. Не в школу, а посмотреть, как там школа. Ну и увидел, что огорожено. Погулял вокруг — и домой.
— Нина Васильевна доску из кабинета к себе взяла. На память.
Ниной Васильевной звали директрису, математичку. Она Кира не любила с первого класса, говорила — звереныш растет, убить может. Как в воду глядела.
— Ну ладно, — сказал Кир. — Я покурю.
— Хватит курить-то! — прикрикнула мать. — Обкурился весь!
— Ничего, для аппетита, — отмахнулся Кир. — Не видела ты обкуренных!
Он вышел. Игорь с Никичем еще понюхали воздух и последовали за ним.
— Блядь, мужики, — сказал Кир. Руки его тряслись, он еле прикурил. — Что за хуйня?
— Нормально, — пожал плечами Игорь.
— Чего нормально? Чего нормально?! Это я что, совсем охуел, да? Я вас вижу — и то уже пиздец, а если теперь вообще начну видеть все так?
— Как — так? — полюбопытствовал Никич.
— Так! То, чего нету!
— Ну, не так плохо, — сказал Игорь. — Подумаешь. Это бывает, Кир. Ну, стресс, хуе-мое…
— Ты же давно тут не был, — с напором сказал Никич. — Ну и психуешь. И видишь, как было…
— А если б я туда зашел? — спросил Кир. — Если б я туда вошел и там остался?!
— Не ори. — Игорь дернул его за рукав; Кир почти ничего не почувствовал — но опять почти. Казалось, что-то такое пролетело мимо руки — как птица крылом задела.
— Чего — не ори?
— Мать услышит, запсихует.
— А я вообще ничего уже не понимаю! — сказал Кир и плюнул. — Вообще ничего! Что я, пьян, что ли, с одной стопки, если мне все мерещится, чего нет?!
— Кир, ну бывает же так, — успокоительно заговорил Никич. — Видишь то, что помнишь. Ты помнишь, что тут была школа, а ее нет. Я тоже в первые дни…
Он осекся.
Кир внимательно посмотрел на него.
— Что «тоже»?
— Ну… привыкал с трудом.
— Но ты же, прости меня, Никич, ты же…
Он не мог подобрать слово.
— Ну да, — спокойно сказал Никич. — Зажмурился. Но знаешь, Кир, домой вернуться — это тоже стресс. Особенно если раненый. Может, это как-то нога виновата…
Кир на всякий случай ущипнул себя. Призраки не исчезали. Собственная рука была живой, реальной, осязаемой — боль, правда, показалась уже не такой сильной, как тогда, в автобусе. Привык, столько нащипавшись-то. Живого места на руке не осталось.
— Ты иди, Кир, — мирно сказал Игорь. — Иди, мы тут постоим, воздухом подышим.
— А вам без меня… нормально?
— Ну, когда ты дома — конечно, нормально, — сказал Никич. — Ты же рядом. Иди давай, а то, я чувствую, исщипался весь. Прости, что мы за тобой шляемся. Это же не мы придумали.
— А кто? — резко повернулся к нему Кир.
— Это у нас какой день? — спросил Игорь, когда они остались вдвоем.
— Четвертый, — сказал Никич.
— Бля, долго еще. Он начал всасывать.
— Ни хуя он не всасывает. Вот когда начнет, тогда и надо…
— Что надо?
— Не знаю. Нам легче было. Все-таки вместе.
— Я уже думаю — может, зря? — сказал Игорь. — Может, так ему тяжелее?
— Ага, — сказал Никич. — А надо было, чтобы он один тут валандался.
— Мать жалко, — сказал Игорь.
— Мне, думаешь, не жалко?
— Бедно они живут. Мы и то лучше жили.
— А богатые, ты знаешь, в Чечню не вербовались, — сказал Никич зло. — И в армию не ходили. В армию ходили бедные, вот как этот. Чтоб воевалось лучше.
— Не говори, блядь, — сказал Игорь. — Я как подумаю — двадцать один год парню. Я хуею, дорогая редакция. Двадцать один год — и все…
— Да погоди ты, почему — все? Может, все совсем иначе будет. Может, у него все в шоколаде.
— Да? С чего, интересно?
— А это мы знать не можем, — сказал Никич. — Будущего никто не знает. Я вот, например, за что тут с тобой ошиваюсь?
— А зачем ты тогда во двор гранату кинул? Это тихий двор был.
— Если б я не кинул, — после паузы сказал Никич, — может, ты бы так и не узнал, что он тихий. Ты бы мог уже тогда ласты склеить.
— Ага, — сказал Игорь. — Месяц раньше, месяц позже. Невъебенная разница.
— Невъебенная! — с вызовом сказал Никич. — Мне бы сейчас хоть денек… по-человечески…
— Да, это верно, — вздохнул Игорь.
— Вот и скажи спасибо, — заметил Никич.
Он, кстати, и теперь не знал, был там кто-нибудь во дворе или нет. Врут, что там получаешь ответы на все вопросы. Там иногда забываешь и те ответы, которые знал. Просто большинство вопросов теряет значение, а это совсем другое дело. Вообще, надо заметить, там довольно немилосердно. Солдату легче в том смысле, что от него и тут почти ничего не зависит, так что он привыкает к внезапным переброскам и к тому, что за него все время решает кто-то другой. Правда, и тут и там рано или поздно наступает момент, где надо что-то решать самому. Здесь это чаще всего кончается переходом туда — в случае, если решение правильное или красивое. Там — тоже, наверное, переходом куда-то. Но у Игоря с Никичем пока не было случая это проверить.
Кир жевал, не чувствуя вкуса. Мать очень старалась, это чувствовалось, а вкус был какой-то картонный. Не надо, ох, не надо было убивать начфина. Начфин отнял у него всякую радость от возвращения, и вкус жизни, и чувство, что все теперь будет хорошо. Ногу потерял, человека, хоть и гадского, ни за что шашкой проткнул, — нет, определенно ему перестало везти на войне. Хорошо, что он дома.
Игорь с Никичем ходили вокруг стола и нюхали то из одной, то из другой тарелки. Что-то с ними происходило — то ли они, нанюхавшись, становились телесней, то ли гости пьянели, но некоторые уже на них оборачивались, растерянно изучали пустоту за спиной, хватались за уши или волосы, когда Игорь с Никичем задевали их. Призраки этого не замечали. После выпитого они совсем обнаглели и пересказывали Киру все разговоры за столом.
