— Безумие в наши дни, конечно же, узаконенная выдумка, — сказал Бедокур, решив прежде всего разделаться с подразумеваемым вопросом. — Биопсихические методы официально искоренили эту проблему, подобно тому, как лекарства победили физические болезни, за исключением озноба и двух-трех других. — Атон оценил ироническую ссылку на страшнейшую из всех болезней — озноб. — Тем не менее, для общества остается необходимым заточать в тюрьму определенных… э-э… нонконформистов. Когда я оказался в Хтоне в качестве заключенного, мой — позвольте назвать это комплексом побега — мой комплекс побега активизировался. У меня была цель. При таких обстоятельствах я вынужден был стать нормальным. Вы следите за мной?
— Нет.
Бедокур нахмурился.
— Человек, который приспособился к ненормальной ситуации, но живет в «нормальном» обществе, имеет тенденцию к невыживанию. Но поместите этого человека в ситуацию, сообразную его личным склонностям, и его черты станут необходимыми для выживания, тогда как нормальный человек погибнет. Вот основания для поговорки; что не безумному человеку из Хтона не убежать. Хтон не ориентирован на душевное здоровье. Конечно, шансы против совместного наложения искаженных изображений…
Атон замотал головой. Он не обращал особого внимания на слова, понимая, что это лишь разговорная прелюдия к грядущему отчаянному поединку. Ему противостоял здесь такой смертельный враг, с каким он не встречался за всю свою жизнь — из тех, кого приходилось убивать. От их сражения зависело будущее Атона, хотя исход был неясен. Поражение означало возвращение в Хтон и новую нормальность; победа — возвращение к погубленным надеждам умершей хвеи. Вероятно, он боролся, скорее всего, за сохранение за собой права запятнать себя самоубийством.
— Бросьте рыбу в воду, и она поплывет, — резко произнес Бедокур. — Оставьте ту же рыбу на суше…
Атон кивнул, не желая продолжать эту тему.
— Хтон был моей стихией, — беспощадно продолжал Бедокур. — Я проложил себе путь наружу. Я выплыл. Тамошние чудовища были ничто по сравнению с чудовищами в моей голове. Но когда я вернулся в мир, я стал тонуть в воздухе, как тонул и раньше. Мое отклонение быстро указало на мое положение, и я вновь был арестован. Вторично меня в Хтон не отправили, поскольку решили, что я выведу всех. Меня нельзя было ни игнорировать; ни выпускать. Они предпочли приложить небольшое целебное безумие к своему собственному разуму и объявили, что из Хтона убежать невозможно, а потому я — сумасшедший, назвавший себя знаменитым доктором Бедокуром. Это, по-своему, вполне справедливо. Как бы там ни было, меня положили в «больницу» на «обследование». Очередное заключение вновь активизировало мой синдром побега, и я опять стал способен действовать. После Тяжелого Похода их стены и охрана были детской игрой.
Атон с циничным видом наблюдал за ним.
— Если вы знали, что свобода будет стоить вам душевного здоровья, зачем вы боролись за нее?
Бедокур широко улыбнулся.
— Еще одно романтическое помешательство. Мы полагаем, что проблему личности можно ликвидировать посредством ее понимания — как будто для того, чтобы поднять гору, человеку достаточно подумать, что она тяжела. Нет, понимание — не синонимично решению. Я лечу к свободе, как мотылек к свече, и ничто столь несущественное, как Разум, не свернет меня в сторону.
Атон подумал о собственном опрометчивом стремлении соединиться с миньонеткой: ее алые волосы — страсть, черные — смерть. Разум — как он мог надеяться преодолеть разверстую холодную и мрачную пустоту, потерю исцеленной песни, разбитой раковины? Мотыльку больно, поскольку его крылья превратились в пепел, но он еще не понял, что больше не может летать. Какой смесью метафор сумеет он себя проанализировать? Гусеница, ползущая в ад?
— Но теперь вы здоровы и свободны. — «Не похоже».
— Ни то, ни другое не естественно, — сказал Бедокур. — Впрочем, да: теперь у меня больше здоровья и свободы, чем когда-либо, и вот их-то я вам и предлагаю.
— Свобода и здоровье — в Хтоне? Экая чушь? — сказал Атон и приготовился к действиям.
— Неужели вы полагали, — сказал Бедокур на удивление спокойно, — что можно бросить вызов легким и желудку Хтона и не быть подотчетным мозгу?
— Вашему богу я не подотчетен. Я выиграл свою свободу.
— Еще нет, — сказал Бедокур. — Хтон пожаловал вам отсрочку приговора. Вы ее не завоевали.
Слова звучали очень знакомо. Как много, сил воображало, что они управляют его жизнью? Или они всего-навсего воображаемы?
— Как вы заметили, — продолжил Бедокур, — мы очень похожи. По нормальным стандартам я безумен. Лишь поручение от Хтона сохраняет мое равновесие. Хтон заботится обо мне неким способом, который вы скоро поймете. Но вы…
— Я был осужден как душевнобольной преступник, — признался Атон. — На Хвее этот термин еще в моде. Но все это было до смерти миньонетки. Сейчас я в полном порядке. — Ложность этого заявления тут же поразила его. Хвеи его больше не Любили, а это значило, что он совершенно испорчен, неважно, сознает он причину этого или нет. Подозревала ли Кокена? Не потому ли она держалась от него на расстоянии? Почему же в таком случае она все время заботилась о его теле? Зачем послала победить «злодея»? Слишком многое неразрешимо.
Но он совершил бы одну вещь ради нее, ради любви, которую, по его мнению, он ощущал, хотя понимал, что теперь это мелкая эгоистическая вещь — любовь, недостойная ее. Он бы сделал ей подношение, поскольку она, похоже, этого хотела: безжизненное тело Бедокура.
— Ваше личное безумие произрастает из биологической почвы, — сказал Бедокур. — Оно неизлечимо. Свою наследственность вам не переделать. Вы и дальше будете садистски убивать, потому что миньон в вас жаждет телепатического наслаждения от боли невинных жертв. Вы и дальше будете забывать свои преступления, потому что человек в вас не может принять преступных наслаждений, которых требует ваше второе Я. Вы и дальше будете оправдывать решение тех, кто наложил запрет на Миньон, ненавидя себя больше, чем кого-либо, — и по праву. О да — теперь вы знаете о своем безумии, не так ли, миньон?
— Я убивал, — сказал Атон, — но не садистски. Мои поступки исходят из справедливости и милосердия. Я — не химера.
Бедокур не смягчился.
— Я не говорю о честных убийствах, миньон. Конечно, в Хтоне убивать порой необходимо. И не ваши ошибки я имею в виду: девушку на Идиллии, месть миньонетке, пещерную женщину. Вы пытались их всех убить, но пребываете в таком раздоре с самим собой, что не способны действенно ни любить, ни ненавидеть. Нет, не эти поступки. Но вспомните один особый случай: своего дружка Влома. (Да, мой бог рассказывает мне все.) Вы утверждали о своей невиновности, потому что формально не пролили его крови. Зато вы предали нижние пещеры и опозорили его, и подставили его под казнь. И были там, подслушивая, когда придет химера. Ваша чувствительность миньона уловила дикий умишко подкрадывавшейся химеры, и вы поняли, что она идет за Вломом. Вы могли позвать людей и спасти его — но не сделали этого. Вы были там, смакуя его боль, когда химера напала, и по-прежнему не дали сигнал тревоги. Только его предсмертный крик призвал остальных — слишком поздно. Вот что вы делали в Хтоне, и не единожды! Вы использовали химеру для удовлетворения своей звериной страсти. Это и есть ваша справедливость? Ваша… нормальность?
Атон вспоминал… Хтон, где его похоть к боли усилилась заключением. Люди, смерть которых он смаковал; чудовищные пытки над ними существа, которые он мог остановить, но не останавливал, пока они истекали кровью. Греховный восторг, что страшил его; почти религиозная радость, завершаемая судорогами наслаждения, когда наступала предсмертная агония.
Он вспомнил суд на Хвее: эксперты свидетельствовали, что его отклонение было биологическим, а не психическим и что оно неизлечимо. Что его не убьют, но и не выпустят — ради безопасности человечества — на свободу. Что даже полная промывка личности не удалит запретные побуждения. Он вспомнил приговор: Хтон.
