Окуни занимались по мере сил присмотром за мной почти до конца института, пока я на пятом курсе не женился. Уезжая на отдых, чаще всего в то же Суханово, они оставляли меня в своей маленькой трехкомнатной квартире, где жили до переезда в кооператив, построенный цирком у метро «Аэропорт».
Входная дверь квартиры выходила в небольшой дворик-колодец без единой травинки, где в соседней квартире, тоже выходящей прямо во двор, без подъезда, обитал промасленный рабочий человек. Одно из главных завоеваний советской власти – это объединение на одной лестничной клетке профессора и алкоголика. В данном случае – в общем дворе, что позволило работяге собрать привезенный со свалки «правительственный “ЗиМ”». На площадке пятиэтажки «ЗиМ» точно бы не поместился.
Сначала пролетарское увлечение не доставляло его интеллигентным соседям особых хлопот, поскольку первые пару лет, доводя ходовую часть «до ума», он все воскресные дни тихо лежал под ней. Я и лица его не помню, зато ноги в многолетнем, колом стоящем комбинезоне и потерявших форму ботинках с заклепками по бокам буквально стоят, точнее, «лежат» перед глазами. Но однажды он установил в «ЗиМе» мотор от грузовичка «ГАЗ-51», и теперь по воскресеньям принялся за наладку двигателя. Выработавший все свои немалые ресурсы мотор кашлял, хрипел, задыхался все время, как умирающий, но постоянно живой курильщик, при этом точно так же был окутан вонючим дымом.
Для полноты картины о победе всеобщего равенства надо записать, что во дворик выходила дверь еще одной семьи. За третьей дверью проживали мама и дочь Голицыны. Поскольку тогда мода на князей еще не подоспела, а коммунизм в отличие от конца света казался неизбежен, мама и дочь тщательно скрывали свое прямое происхождение от тех самых Голицыных, чей некрополь в Донском монастыре образует свое маленькое кладбище со скульптурами из итальянского мрамора. Дочка, как говорится, была на выданье. Но от неправильной еды или примеси посторонней крови она была в отличие от мамы и других столбовых дворян слишком, как это помягче выразиться, корпулентной. Косвенно ее состояние ожидания предстоящей встречи с единственным мужчиной подтверждалось тем, что в книге тогда еще не диссидента, чешского поэта Людвига Ашкенази «Черная шкатулка», настольной, кстати, у московских интеллектуалов (черно-белые фото, к которым он сделал подписи белым стихом), она мне показала свою любимую страницу – почти невидимый в темноте женский портрет, освещаемый лишь вспышкой от сигаретной затяжки, а под ним приблизительно такие строчки: «Не отнимайте у женщины сигарету, может это единственный огонь, который ей достался!»
Так на Новой Басманной в середине шестидесятых сомкнулись интересы русской аристократии с еврейской буржуазией против простого народа, поскольку Голицыны тоже не переносили шоферские развлечения соседа, правда, гордо, как и полагается дворянам при советской власти, молчали. В конце концов, дочка устроилась на работу в городе Жуковском, чтобы в электричке познакомиться с летчиком и выйти за него замуж. Привычка целый день находиться рядом с испытательным аэродромом позволяла ей в воскресный день спокойно отсыпаться. Для нее звук заводимого лимузина с двигателем от грузовика был не сильнее легкого шума листвы от летнего ветерка.
Несмотря на то что сосед-автолюбитель поменял дислокацию, его голова все равно была скрыта от любопытных, но теперь уже капотом. Для обозрения оставались те же ноги, но к ним добавился еще и зад в уже упомянутом комбинезоне.
В любое время года, в любую погоду, каждое воскресное утро старичок «ЗиМ» оживал. В будние дни к нему не прикасались, и он стоял нетронутый шесть дней в неделю: летом – горячей грудой металла, зимой – с огромной шапкой снега на крыше. Что характерно, в движении я его так ни разу и не увидел.
Когда вонь от выхлопных газов становилась невыносимой, дядя Лёня выходил во дворик в полосатых пижамных штанах и коричневой домашней куртке, расшитой вокруг костяных палочек-пуговиц каким-то бранденбургским орнаментом, и произносил с той же интонацией, с которой воспитывал меня, одну и ту же трагическую фразу:
– А вы не пробовали заправлять свое авто одэколоном?!
В ответ из чрева «ЗиМа» раздавалось глухое и презрительное: «Прости, художник!» На этом утренняя разминка для «ЗиМа» заканчивалась…
Квартира, которую мне доверяли охранять, где жили два художника и их жена и мама, вся была увешана различными художественными причиндалами – как сейчас говорят, артефактами. Именно туда, на Новую Басманную, мы вечером отправились с Сашей писать сценарий, вместо того чтобы готовиться к сессии.
Мы сели в гостиной за круглый стол. Я положил перед собой и Сашей чистые листы бумаги и карандаши. Довольно долго мы сидели, тупо изучая окружающую обстановку, с которой я в отличие от Зегаля был знаком уже пять лет. Затем Саша встал и обошел всю квартиру, внимательно разглядывая все, что висело на стенах. Самое большое его внимание привлек рисунок сангиной Кустодиева «Обнаженная». Он долго его разглядывал, не выпуская палец из носа.
– Надо что-то почитать для разгона, – отвлекаясь от «Обнаженной», предложил Саша.
Теперь поднялся я, прошелся глазами по книжным полкам и притащил оранжевый том из пятитомного собрания сочинений Ильфа и Петрова. Зегаль начал читать вслух «Золотого теленка». Мы хохотали как ненормальные. Прочтя пару глав, Саша уехал к себе на Речной.
Так продолжалось три вечера, потом наступило прозрение. Началось оно с того, что Зегаль решил для разгона написать стихи под Игоря Северянина. Он быстро сочинил первую строчку: «Сливы на антресоли посыпаны солью…» Дальше он застрял на весь вечер. Но мы не унывали. Времени до сентября было еще много, и мы решили, что каждый на практике (по-моему, живописной) что-нибудь посочиняет, а когда встретимся в Москве, быстренько все придуманное сложим и отвезем в Останкино. Стало так легко, будто мы уже сдали сценарий в «молодежку». На этом мы попрощались и разъехались. Моя практика как комсомольского активиста проходила в «Баухаузе» – знаменитой немецкой архитектурной школе Вальтера Гропиуса, географически оказавшейся на территории ГДР в Веймаре, а Саша с Витей Прокловым (они учились в одной группе) укатил в Одессу.
Одесса – город в судьбе Зегаля не случайный. Из Одессы была его первая жена Инна, там же родилось и его самое большое первое чувство, естественно, не к Инне, а к бакинской девушке Эльмире. Этот факт сыграл значительную роль в истории КВНа Московского архитектурного, поэтому обойти его нельзя.
За два года до описываемых событий Саша и Витя Проклов после практики по рисунку (она у них проходила на Соловках) решили резко поменять климат и отправились отдыхать в Одессу. Та поездка признана легендарной и, как во всякой легенде, процент правды от вымысла различить нелегко. Главными событиями в ней считаются знакомство Саши с Эльмирой, кража Вити и в результате этого странного киднеппинга потеря им невинности, а также то, что на одесском пляже в районе 12-й станции Фонтана они поставили палатку, тем самым экономя деньги на жилье. Самое невероятное для меня: как студентка бакинской консерватории согласилась в ней находиться?.. Пусть и не на все время, а только иногда с Зегалем.
В кармашек палатки Витя прятал любимые фруктовые карамельки (пристрастие всей семьи Прокловых, как к наркотикам). Когда Витя удалялся на рыбалку (проклятье мужской части семьи), Саша с Эльмирой занимались личной жизнью. Презервативы тогда не рекламировались, покупать их было стыдно, а натягивать – оскорбительно, поскольку возникало ощущение, что ты заразный. Поэтому Саша, доходя до пика взаимоотношений, опорожнял накопившееся в кармашек палатки, как раз туда, где Витя устроил схрон своим карамелькам.
С Эльмирой у Саши сложились сложные отношения. Периодически при нечастых встречах они смертельно выясняли отношения, но это только укрепляло их, если можно так сказать, дружбу. Более того, Эльмира была представлена Сашиным родителям и, приезжая в Москву, даже останавливалась у них. Правда, Сашка на это время перебирался в комнату Юры. Но ночью, вроде бы по привычке, возвращался к себе.
