– И мертвых любить надо. Полюшка. Не от своей смерти сгас Демушка, отец твой. От пули гитлеровской смерть принял. Теперь и Гитлер околел в своей берлоге, и все фашисты погибель нашли на нашей земле, и войско наше в Берлине, што более! Отомстилась извергам безвинная кровушка Дрмушки и всех, которые погибли на войне. Тебе жить – тебе и память держать про отца. Я-то помру, кто помнить будет? Мать твоя, может, сойдется со Степаном Егорычем. В законе состоят, и сын растет у них. А ты завсегда останешься дочерью Демида.
– Я буду помнить, бабушка. Всегда-всегда, – обещала Полюшка. – Если бы хоть одна карточка осталась от папы!
– Нету, милая. Нету карточки. Мать твоя тоже спрашивала. Нету – скупилась Меланья Романовна, хоть в ее огромном сундуке, в заветной подскринке, куда Полюшка не смела заглянуть, лежали две или три фотокарточки Демида молодого, чубатого, еще совсем зеленого парня. Меланья даже сама не глядела на эти карточки: все, что лежало в сундуке, – дорогие вещи, староверческие иконы, золото, бумажные деньги, было неприкосновенно, «про черный день», и сама Меланья до того сжилась с огромным кованым сундуком, что не было такой силы, чтобы посунуть ее от сундука хотя бы ради собственной кровинки. Это было ее сокровище.
VIII
Не жаловал Полюшку Филимон Прокопьевич. Никак не мог сообразить, по какой причине прилипла чужая девчонка к его старухе? Что у них за секреты объявились? Как бы старушонка не сболтнула чего лишнего!
– С чего к нам в дом зачастила Зырянова перепелка? Иль не понимаешь, кто такой сам Зырян? С потрохами слопает, – бубнил старухе Филя. – Смыслишь, на какой должности состою? Завхоз – все равно, что амбар под замком. Каждый норовит заглянуть в амбар: что там лежит? И Зырян подбирает ко мне ключи. Слух пустил, будто я начисто облупил всех эвакуированных. А еще сундук откроешь перед перепелкой аль в казенку заведешь: гляди, мол, скоко у нас добра напасено про черный день.
– Свят, свят, свят! Чо мелешь-то?
– У тебя ума хватит.
– Оборони меня господь бог! – крестилась Меланья Романовна.
– Гляди! Старый Зырян яму под меня и под Фрола Андреича копает. В райкоме разговор вел: так, мол, и так хозяйничают в «Красном таежнике». Ишь, сволота какая!
– Осподи! Зырян-то, Зырян-то с чего несет на тебя? Его же Агнея скоко время с Демидом путалась, и на тебя же экий поклеп.
– Мстит, стал быть, – пыхтел Филя.
– Через што мстить-то?
– Экая! Как не дотумкаешься: Агнея-то с чьим прикладом осталась? Тумкай, старая. Кабы не приклад – жила бы теперь и нос задирала кверху! Майорша! Степан-то до майора дошел. Званье Героя Советского Союза поимел. Всего лишилась через приклад, хи-хи-хи!.. Ловко ее объегорил Демидка. Как спомню, как они токовали ночами под тополем – смех в глотке застревает. Умора! И так он ее обихаживает, и этак. Лежу раз в черемухах и слушаю: про что толкуют полуночники. Демид говорит ей: «Осенью уедем с тобой в Манский леспромхоз. Зовут, грит, туда на должность технорука». Ишь ты! Зовут – не кличут, и в зубы натычут, думаю. Вот ты теперь и кумекай: по какой причине Зырян засылает к нам в дом перепелку?
– Аль есть причина? Демушкина дочь-то.
– Плевать ему на Демушку твово!
– Свят, свят! На мертвого-то мыслимо ли плевать?
– Зырян на всех плюнет. Хоть на мертвых, хоть на живых. Такая у него линия. Ни родства, ни кумовства не признает.
– От безбожества все!
– Про бога тоже помалкивай, как неоднократно тебе указывал. Держи про себя, и все. Потому – в завхозах хожу.
– И так держусь, – вздохнула Меланья Романовна. – Тайно приобщаюсь.
– Твое дело, приобщайся. Но штоб люди не зрили. Гляди! У Зыряна кругом глаза. Неспроста засылает перепелку. Штоб выглядела: што и где лежит у нас? Много ли денег?
– Свят, свят, свят! Мыслимо ли?
– У партейцев все мыслимо. Понимать должна.
– Пошто заранее не сказал?
Филя подпрыгнул на лавке:
– Сундук, должно, открывала? Аль в казенку пускала?!
– Што ты, што ты! Ни в жисть!
– Побожись!
Меланья Романовна бухнула на колени:
– Вот те крест непорочный, ни сном ни духом не зачерненный. Говорю перед Пантелеймоном Чудотворцем – не открывала Полянке сундука и в казенку не пускала.
– А разговор был про барахлишко?
– Не заикнулась даже. Вот те крест.
– И Полянка не выпытывала?
– Ни сном ни духом. Про карточку Демушкину сколь раз спрашивала, а так чтобы про вещи, про деньги – оборони бог.
– Карточки-то в сундуке? Знать, открывала?
– Осподи! Разе я дам в ихи руки Демушкину карточку? Сказала нету, и все тут.
– Ну и слава богу, – перевел дух Филимон Прокопьевич, не забыв важно распушить бороду. – Так што – держи ухо востро с перепелкой. Пытать будет так и эдак – не проговорись.
– Да я ее, лихоманку, на порог не пущу.
– Не сразу. В глаза всем бросится, коль турнешь сразу. А так постепенно отваживай. Хворой прикидывайся. Мозгой ворочать надо, старая. Время такое приспело. Без хитрости никак не проживешь. Фрол Андреич и так изворачивается, и этак. А все мокрое место. Фронтовики вовсю наседают. Все возвертаются и возвертаются. Жмут, лешаки! И колхоз развалился, и прибылей нету с пчеловодства, и на звероферме лисы попередохли, язби их, и хлеб каждый год под зиму уходит. Кругом дыры. Собирались вот у Фрола, мозговали: как быть? Я так присоветовал. Собрать малочисленное собрание и поставить председателем Павлуху Лалетина.
– Сынка Тимофей Андреича? Он же племянничек Фрола Андреича.
– И што? Фронтовик – первая статья. При двух орденах – вторая статья.
– Парень-то он шибко тихий, покорный.
– Ишь, разглядела-таки, старая. Знать, у те в голове еще варит. Хе-хе-хе. Оно так – тихий, покорный, и весь в кармане Фрол Андреича. Потому – выпить любит.
– Куда же Фрол Андреича?
– И то обмозговали. Присоветовал так: Фрол Андреич станет заведовать всеми номерами пасек. Полторы тысячи ульев! Житуха, якри ее. Руки погреть можно, хе-хе. Кажинная пасека чистая деньга. Что твой прииск.
– Богатство-то экое! – всплеснула ладошками Меланья Романовна. – Кабы в одни руки!
– В мои бы, – вырвалось у Фили.
– Мать пресвятая богородица, жили бы как, а?
– Ну, ну! Я так, шутейно, а ты всурьез принимаешь. К чему нам такое богатство? Маята одна.
– Куда же тебя, коль Павлуху поставите председателем?
Полнокровное лицо Фили расплылось в самодовольной улыбке до ушей.
– Без меня у всех кумовьев Лалетиных – дырка будет, которую они никак не закроют. На том же месте остаюсь. Завхозовать. Ну, пропесочат на собрании. Покаюсь, должно. А там! – Филя махнул рукою.
Меланья Романовна стала собирать ужин.
– Только ты смотри! Про наш разговор – ни гу-гу!
– Што ты! В меня, как в яму, сложил. Што положил, то и будет лежать на месте.
И это было так – как в яму.
После ужина, перед тем как уйти в правление колхоза, Филя попросил у старухи ключи и заглянул в огромный, окованный железными полосами сундук, куда можно было бы ссыпать кулей пять пшеницы.
Деньги лежали на своем месте. И тридцатки, и десятки, и пятидесятки хрустящие, помятые, а все денежки – не водица!
Если бы знал Филя в этот час, что именно эти драгоценные денежки вдруг лопнут, как мыльные пузыри!..
IX
На исходе года Филя укатил в город на новогоднюю ярмарку с колхозными поросятами.
На трех подводах везли штук двести визгливых, не в меру прожорливых глоток, только бы с рук сбыть. Дорога дальняя – за сто километров. А тут еще мороз приударил.
Филя натянул на шубу собачью доху, на руки – двойные лохмашки, завалился между клетками с поросятами и сопит себе в воротник. Две колхозницы-свинарки Манька Завалишина, курносая, полнощекая, и Гланька Требникова, конопатая даже зимой, одетые в шубенки – веретеном тряхни, бежали вслед за санями вперегонки – только бы не замерзнуть.
– Жмон-то, жмон-то, сидит себе, и хоть бы хны!
