«Вранье! Переполох один. Власть стоит – и деньги стоять будут.
С тем и выехал в город. Настал день, двадцать первого декабря. Манька и Гланька удивились, что случилось с завхозом за ночь? Молчит, как сыч.
И вдруг, возле самого города, от какого-то встречного трахнуло, как обухом в лоб: объявлена по радио денежная реформа!
У Фили вожжи выпали из рук и язык присох к гортани.
– Филимон Прокопьевич, дай сбегать в кассу или куда там – узнаю. У меня же триста рублей, – насела Гланька.
– Молчайте! Вы к чему приставлены?! – орал Филимон Прокопьевич, испуганный не меньше Маньки и Гланьки. – Заедем вот на постой к Никишке Лалетину, там все прояснится.
Никишку Лалетина, земляка, не застали дома. Заехали в ограду и узнали от соседей, что вся семья Лалетина убежала в какой-то пункт менять деньги.
– На старые деньги теперь ничего не купишь, – тараторила соседка Лалетина. – Сейчас вот посылала парнишку за хлебом – шишь, не берут старые деньги!
– Как же я-то, мамонька! – заголосила Гланька.
– Я пойду менять, и все! – решительно двинулась к воротам Манька, а за нею Гланька.
Машинально, не помня себя и не осмысливая движений, Филимон Прокопьевич распряг лошадей, поставил их к заплоту на выстойку, а сам свалился в сани – сердце что-то зашлось. Крушенье пристигло. Беда! Если и в самом деле свершилась реформа – плакали денежки Филимона Прокопьевича! И те, что в кованом сундуке, и те пачки подобранных тридцаток, какие спрятаны в тайнике в казенке. Прикинул: сколько всего? Более ста тысяч! Всю жизнь копил – тянул по сотне, а где и тысченками, а с торговли колхозным медом хапнул на пару с пчеловодом, немного-немало, а по пятьдесят тысяч!..
«Господи, отведи погибель! – цедил сквозь зубы себе под нос Филимон Прокопьевич. – Покаяние принесу тебе, господи! Хоть в церковь схожу – молебен закажу, – на все решусь! Господи! За сто тысяч у меня. Это што же такое, а? Сусе!.. Ограбление. Сколь мыкался, изворачивался, и вот – дым, незримость одна».
Вспомнил еще, как тайком сбыл со зверофермы десяток черно-серебристых лисьих шкур по пять тысяч каждую.
«Еще продешевил. В ту пору буханка хлеба стоила сто рублев».
Все, все денежки лопнули!
Х
Вечером Никишка Лалетин трижды перечитал Филимону Прокопьевичу в районной газете «Власть труда» правительственное постановление о денежной реформе, но Филимон Прокопьевич решительно ничего не понял: затменье нашло.
Гланька весь вечер ревела. За триста семьдесят пять рублей она получила тридцать семь рублей и пятьдесят копеек. На такие деньги цветастый платок, конечно, не купишь.
Филимон Прокопьевич не плакал – защемило сердце. Если бы каждый потерянный рубль вышел у него хоть единой слезинкой, он бы весь изошел на соленую воду.
Свинарки сами торговали поросятами на колхозном рынке, а Филя отлеживался на квартире земляка. За три дня он до того осунулся, что можно было подумать, что он не менее года вылежал в тяжкой хвори. Весь почернел, погнулся и все молчал, беспрестанно перебирая пальцами в бороде. Сядет за стол – и кусок в горле застревает.
– Может, врача позвать, Филимон Прокопьевич? – встревожился земляк Никишка.
– Нутро, паря, перевернулось – жаловался Филя. – У меня, слышь, дома лежат чужие деньги – пять тысяч. Перехватил на покупку коровы. И – лопнули.
– Старуха-то обменит!
– И, куда там! Моя старуха, брат, из дома не вылазит. Пальцем не тронет деньги.
Не мог же Филимон Прокопьевич сказать земляку, что он нахапал за сто тысяч!..
Только на третьи сутки, перед самым отъездом, Филимон Прокопьевич вдруг вспомнил, что у него в грудном кармане пиджака, тщательно зашитые Меланьей Романовной, лежат колхозные семь тысяч рублей. Деньги взял на покупку сбруи. Кинулся прямо с базара в ближайшую сберкассу, а там – из маленького окошечка да медовым девичьим голосом:
– Опоздали, товарищ. Реформа закончена. Где же вы были?
– Деньги ведь! Деньги! Не мои, колхозные! Семь тысяч!
– Идите в банк.
Поплелся Филимон Прокопьевич в Госбанк. Едва ноги тащил. Прохожие на тротуарах оглядывались: не болен ли мужчина?
Бормоча молитву, «мужчина» поднялся на второй этаж Госбанка. От окошечка кассира – к управляющему, Попался человек добрый, обходительный, вежливый, но до чего же неподатливый! Все допытывался; откуда? По какой причине приехал в город? Филя бубнил, что денежную реформу провел в дороге.
– В какой деревне ночевали в день денежной реформы?
– В дороге же, говорю.
– Среди поля?
Филя пыхтел.
– Вроде к Малой Минусе подъехали.
– В котором часу подъехали?
– Часов не имею, товарищ.
– А утром из какой деревни выехали?
– Из Малой Минусы.
– Что же там не обменяли?
– Так ведь только слухи бродили про реформу! Да разе мыслимо, думаю, чтоб советские деньги при Советской власти лопались без всякого переворота. Это же уму непостижимо!..
– Значит, денежная реформа застала вас в городе?
– В точности у винзавода, товарищ. Воссочувствуйте за ради Христа!
– Так что же вы не обменяли деньги? – не понимал Филимона управляющий.
– Из ума вышибло. Так пристукнуло, что и дух вон.
Ничего не поделаешь – неси убыток, Филимон Прокопьевич.
«Эх-хе-хе! Погорел я, знать-то, окончательно. Таперича сел на щетку… Кабы был дома – хоть десять тысяч, а мои были бы. И то денежки! Теперь и карточек в городе не будет. Вольная торговля открывается. Ох-хо-хо! Чем отчитаюсь перед правлением колхоза? Хоть бы с шелудивых поросюшек сорвал щетинку, а ведь девкам доверил продажу!»
Кругом вышла поруха.
Приехал Филя домой из города – еле-еле душа в теле. Не успев перенести ноги через порог, спросил у Меланьи Романовны:
– С деньгами как?!
– Прибегали тут девчонки, грят, еформа какая-то прошла. Ишшо звали на еформу. Турнула их.
– Турнула?! – Филя еле прошел в избу.
– А как же! Все подсватываются доченьки к денежкам. Пусть сами наживут, лихоманки.
Филя упал на колени перед образами и наложил на себя тяжкий крест с воплем:
– Скажи мне, господи, за што караешь? Бабу послал – непроворотную туманность, от которой я как без рук живу. Кругом один, господи! Могу ли я управиться со всеми делами? Как мне жить в дальнейшем? Иль в петлю голову пихнуть, а? Господи!
– Свят, свят! – перепугалась «непроворотная туманность».
– Замолкни! С богом разговор веду, – гавкнул Филимон Прокопьевич.
Понаведался к хворому завхозу председатель колхоза, Фрол Андреевич.
Прошел в передний угол, сел на красную лавку.
– Ты што лежишь, Филя? Прихворнул?
– Сам видишь. Дух в грудях сперло.
– Худо дело! – вздохнул Фрол Андреевич. – В такое время нам с тобой не надо бы хворать.
– Болезнь, она не спрашивает. Пристигла – ложись.
– Значит, семь тысяч лопнули?
– Лопнули, кум. Как пузыри из мыла.
– М-да, – пожевал губами Фрол Андреевич. – Одно к одному идет. Тут вот Зырян готовит всему правлению фронтовой раздолбон.
– Знаю!
– Ревизию вызывает из района.
Филя привстал на подушке.
– Дык у нас своя ревкомиссия. Как по уставу.
– Ха! Тут вот проходило у нас расширенное заседание правления с директором МТС, Ляховым. Ну, Зырян, как и вообще, подвел под все наше правление определенную линию, и под ревкомиссию тако же. Как будто мы все тут перевязали друг другу руки кумовством. И все такое протчее. До райкома дело дошло. Сейчас вот явился инструктор. Начинает принюхиваться.
У Фили отлегло от сердца. Не он один страдает, и кума вот припекло. Ему тоже, однако, не шаньги снятся.
– Пусть нюхает. У меня по хозяйству, что имеется, все в полной наличности. Какая моя должность?
– В правлении состоишь?
– Дык што? Мало ли нас в правлении? А всему голова – председатель.
Фрол Андреевич никак не ожидал такой пакости от кума, Филимона Прокопьевича.
– Вместе работали, Филя. Чуть не с самого начала войны, а ты норовишь сигануть в сторону. Вместе и ответ держать должно. Оно завсегда так. Куда иголка – туда нитка.
