С усилием отрывая от земли одеревеневшие ноги, Демид (Анисья уже не сомневалась в этом) шаг за шагом обошел место недавней схватки, брезгливо и удовлетворенно глядя на трупы волков. Пнул ногою самца и, взяв его за задние лапы, подтащил к волчице. Потом отвязал от лыжин сыромятные ремни, соорудил подобие санок и, привязав вместо поводка лыжную палку, уложил зверей.
– Ну, я пойду, – сказала Анисья, запахивая полушубок и повязываясь пуховой шалью.
– Куда же вы! Постойте. Сейчас мы вместе двинемся и найдем вашу мать.
– Если вам в Белую Елань, – тихо ответила Анисья, – то здесь совсем близко. И легко идти. Со склона к деревне сами скатитесь. А я как-нибудь одна найду мою… – Она помолчала и с трудом выговорила: – Головешиху.
– Головешиху? – оторопел Демид.
– Моя мать…
– Постой, постой! Как же это? Так неужели ты… Не может быть!
Анисья быстро повернулась и побежала вниз по рассохе, легко, ни разу не проломив корку наста. Ей было стыдно и горько, что у нее такая мать, которую редко поминают добрым словом.
Она, как сейчас, видит тогдашнего Демида – лобастого, поджарого, плечистого парня, на которого заглядывалась не одна пара девичьих глаз. Она помнит, как любила слушать Демида, когда он рассказывал ей о встречах со зверями, о тайнах сибирской тайги. Анисье хотелось тогда стать таежницей. Все будут говорить: «Головешихина-то дочь, глядите, какая непохожая на мать…» Во всем быть непохожей на нее, жить совсем по-другому – вот чего хотелось Анисье.
Была еще одна причина стыда за мать, самая горькая!..
Девчонкой Анисья влюбилась в Демида. Да как! Места себе не находила. То была чистая любовь подснежника к лучу солнца. Детская душа Анисьи вдруг раскрылась, как цветок, и никто об этом не знал! Ни мать, ни подружки. Она вообразила себе какого-то особого Демида: необыкновенного чудо-Демида, богатыря, перед которым расступается тайга. И он приходил в ее светлый мир, волновал воображение, манил за собою в таежную хмарь, в горы, в непролазные дебри, к Белогорью. Он был ее взаправдашним героем. Он ее назвал Угольком, как никто не догадался назвать. А Демид пришел и сразу дал ей точное имя. Будто заглянул в ее рано разгоревшееся сердчишко. «Ну где тут мой Уголек?» – обычно спрашивал он, входя к ним в дом. И ей так было приятно, когда Демид, ласково поглаживая кудряшки ее волос, смеялся над застенчивостью девочки: «Гори, гори, Уголек, разгорайся!»
Да, ей было хорошо и радостно с Демидом! И эту радость отняла у нее мать! Изо дня в день мать поучала Анисью своим неписаным законам: «Девка рождается для мужиков, для хитрости. Постоянство – для дур!» И чем чаще мать учила дочь своей морали, тем невосприимчивее к ее поучениям становилась Анисья.
Ей, девчонке, нравилось все страшное, необычное. Иногда ночами она уходила за деревню, на кладбище. В бурю, в непогодь она частенько бродила в дремучих зарослях чернолесья, простоволосая и необыкновенно счастливая. А помнит ли Демид ту ночь дождливого сентября? Это она принесла ему страшные вести об аресте отца и о том, что собираются арестовать его!..
Помнит ли он?
А Демид вспомнил свое…
Недолго погулял он, покинув Белую Елань. В Петропавловске, как только устроился на работу, его арестовали. Судили тройкой за соучастие во вредительстве. Дали десять лет. Главным обвинением служили показания Головешихи. Потом два года восемь месяцев кайлил камень для постройки плотины, писал жалобы на имя Сталина. Перед самой войной добился освобождения из-за отсутствия состава преступления. И вот фронт. Но и на фронте Демиду не повезло. Дивизия, в которой он служил, угодила «в клещи».
Батальон, где Демид служил минометчиком, был отрезан на правом берегу Днепра. Надо было пробиться на свой берег или погибнуть.
Демид со своим минометом прикрывал переправу батальона, но был присыпан в траншее землею от взорвавшегося тяжелого снаряда. Когда к нему вернулось сознание, он почувствовал на себе непомерную тяжесть. Он не мог пошевелить ни рукой ни ногою, не мог поднять голову. Но он свободно дышал. Трудно Демид выкарабкивался из-под засыпавшей его земли. Когда он вылез, то не мог встать на ноги. Долго полз по земле, перепаханной снарядами, ничего не слыша и не соображая. В голове стоял странный неутихающий гул, в ушах звенело. Он видел лес с обтрепанными вершинами, срезанные под корень мощные дубы, кланяющиеся от ветра ветки лещины, видел птиц, порхающих в багровых лучах заката, но не слышал ничего.
Ночь пролежал под дубом – и очень удивился, что дуб похож на тот самый прадедовский тополь!..
Утром он вышел на дорогу, направляясь на восток, но далеко не ушел – схватили…
Некий зондерфюрер решил, что к нему попался не иначе, как переодетый комиссар. Подручный зондерфюрера, бандеровец, заверял, что он будто бы видел Демида в штабе дивизии.
Месяц Демида мучили в гестапо Житомира. Допрашивали, били, выжгли пятиконечную звезду на груди, истязали, потом погрузили в товарный вагон и повезли в Германию.
Жестоко избитый эсэсовцами и бандеровцами, с опухшим лицом и кровоподтеками на теле, Демид лежал в вагоне, не ожидая ничего хорошего от будущего.
Потом тюрьма в Моабите, побег, но неудачно!
Чего он только не пережил и не перевидал в концлагерях! Он постоянно видит кошмарные картины…
Поймут ли его здесь, на родине?
V
Анисья бежала по склону хребта, мелькая между белыми толстыми березами черной тенью. Щеки ее – в напрыске вишневого сока, кудряшки растрепались и вились медными змейками по ушам, смоченные градинами пота. Сердце сильно билось, и она прижала ладонью упругую грудь, распахнув полы полушубка навстречу ветру. Бежала – и все думала, думала…
Вот ей уже двадцать шесть лет. А большая любовь – ответная, счастливая – так и не пришла к ней.
И вдруг нежданная встреча! С тем, кого любила с детства, – с Демидом! Но – с каким! Ей стало жутко. Она бежала, бежала, будто спешила унести совесть от неумолимого позора.
Запыхавшись, не в силах остановиться на крутом спуске к приисковой торной дороге, с разбегу обняв рукою шершавый ствол сосны, Анисья крутнулась возле дерева.
«Что это я? С ума сошла, что ли! – опомнилась она, утирая тылом руки потный лоб. – От кого бежала-то? И вилы там оставила! Ну, дура. С чего я взяла, что он Демид? – кольнуло в сердце. – Да разве похож?»
«Разве похож?» – снова спрашивала себя Анисья, осторожно отталкиваясь от дерева и продолжая удаляться от того похожего-непохожего…
Потихоньку, словно крадучись, шла она к зароду, видневшемуся в излучине Малтата.
Головешиха еще издали встретила дочь руганью:
– Как есть шальная! Куда запропастилась-то, дура? – кричала она, идя навстречу Анисье. Вернее сказать, Головешиха не шла, а плыла – статная, высокая, на голову выше дочери, моложавая, в черном распахнутом полушубке, отороченном кудрявыми смушками, – Что там случилось-то? А вилы где? Да что ты молчишь?
– Поедем домой, вот что.
– Здравствуйте! Спятила, что ли?
– Я вижу – на всей заречной целине у колхоза один зарод сена. Кругом – одонья. Как же можно брать сено, если у колхоза последний зарод? А что будут есть коровы?..
– Э! Были коровы, а ноне будьте здоровы. Одни хвосты остались! Ни коров, ни телушек, ни овец, ни ягнушек. На процветание дело идет. Как окончательно процветем, так и без коров проживем.
– А я не буду метать это сено.
– Да что ты?! – Подбоченясь, Головешиха подошла вплотную к Анисье. – На сено у меня квитанция от правления. Деньги уплатила за три центнера! Слышишь? Твое-то какое дело, последний или нет зарод сена у колхоза? – презрительно скривила губы сердитая мать. – Ты сиди себе в леспромхозе, клади в карман зарплату да поплевывай в потолок.
– Какая же ты в самом деле!
– Какая же? – прищурилась мать.
– Мастерица на кляузы да провокации, как про тебя сказал один человек.
На минуту Головешиха растерялась, не зная, что ответить. Ноздри ее тонкого носа раздулись, губы зло подергивались.
