ЗАВЯЗЬ ДЕВЯТАЯ
I
У каждого бывают безрадостные дни в жизни, когда небо кажется с овчинку. Другой раз так они навалятся на плечи, что дохнуть тяжело. Сидеть бы сиднем, пережидая житейскую непогодь. Иной как-то умеет перелить полынь горечи в другого: выскажется, что лежит у него на душе, ему посочувствуют, надают тысячу советов, столь же неприемлемых в жизни, как и легко все разрешающих, и – горюну легче дышать. И глаза засветятся у него веселее, в губах мелькнет притухшая улыбка, и он уже видит, хотя и не близкую, но перемену к лучшему.
«Лето не без ненастья, – говорит он себе. – Все перемелется – мука будет».
Не такова была Анисья Головня. Она переживала молча. И чем тяжелее было горе, тем суше были ее глаза. В такие дни она была особенно собранной, отзывчивой на чужое горе.
Безрадостным было для Анисьи возвращение из города домой. Она ушла от матери, собралась навсегда покинуть Белую Елань. В тресте ей предложили место технорука в леспромхозе на Мане. Но ей не хотелось возвращаться в тайгу. Она чувствовала, что надвигается какая-то страшная беда.
Тому причиною была одна случайная встреча в городе. Как-то на улице ее остановил пожилой человек в черном пальто. Он ее просто взял за руку чуть выше локтя и, когда она дернула руку, спокойно усмехнулся:
– Не узнала?
У Анисьи точно оборвалось сердце. Она, конечно, узнала его!
– Давно в городе? – спросил пожилой человек в черном пальто, пристально глядя ей в глаза. – А! По делам леспромхоза? Как успехи? Неважные? Не верю! Не верю, Анисья. В моей родове, как я хорошо помню, бесталанных не было. А ты вся в деда, в моего отца, – нажал он на последние слова и опять взял ее под локоть. Она не вырвала руку. Шла, неживая от страха.
– Зови меня просто дядей Мишей. – (Анисья вздрогнула). – Ну, а что нового в Белой Елани?
Анисья не знала что сказать, и совершенно случайно выпалила, что ее мать как будто вышла замуж за Филимона Боровикова.
Дядя Миша ничуть не удивился и не огорчился:
– За Филимона? Вот как! Разошелся со старухой?
– Она… повесилась.
На этот раз дядя Миша даже замедлил шаг:
– Повесилась? Удивительно! Она же из старообрядок-тополевцев, а, как мне известно, у старообрядцев насильственная смерть – тяжкий грех. Прямая дорога в ад. Как же это случилось?
– Мама писала, что сын Филимонихи, Демид, нашел у матери золото и сдал государству.
– О-о! – протрубил дядя Миша. – Это уже причина! Когда подошли к шумному перекрестку, дядя Миша пригласил Анисью в ресторан «Енисей» – в тот же!.. – отметить хорошим обедом их встречу. Анисья не хотела идти в ресторан, отговаривалась, но дядя Миша так цепко держал ее за локоть, что Анисье пришлось уступить. Все равно он ее не выпустит из рук.
«Теперь я погибла! Погибла, погибла!» – твердила Анисья про себя, а дядя Миша снял с нее пальто, пуховую шаль, отыскал столик в тени от света большой люстры с хрустальными подвесками, подальше от шумного оркестра.
Теперь они были вдвоем…
Он очень переменился, «дядя Миша». Человек, которого Анисья даже про себя не могла назвать настоящим именем.
Одет просто – в черный шевиотовый пиджак, видна клетчатая рубаха без галстука, но лицо – другого такого не встретишь, наверное, во всем городе на Енисее! Оно было особенным: заостренное, как лезвие бритвы, энергичное, изрезанное глубокими морщинами. У дяди Миши появились залысины, и на темени серебрились реденькие волосы. Запомнились руки – нетерпеливые, нервные, цепкие, жилистые. Дядя Миша никак не мог их удержать на одном месте. То клал на скатерть ладонями вниз, то передвигал фужеры и узорные рюмки, то потирал ладонь о ладонь, похрустывая пальцами. И только глаза – глубоко запавшие, какие-то бесцветные, под такими же тонкими бесцветными бровями, смотрели на Анисью безжалостно и страшно: они копались в ее душе, в ее сердце, иглами покалывали напряженные нервы.
– Как поживает Крушинин в Сухонакове?
– Охотник? Тот, что отбыл срок за поджог тайги?
– Ну, я не знаю, за что ему тогда приварили. Меня интересует, чем он теперь занимается?
– Известно чем. Браконьерничает.
– А! – Дядя Миша тонко усмехнулся. Говорил он до того тихо, что Анисье все время приходилось нагибать голову. Со стороны глянуть – не иначе как старик затеял интрижку с бывалой девчонкой.
– Ну, а Потылицын как? Андрей Северьяныч?
– Какой Потылицын?
– Пчеловод. Он же там заведует Жулдетской пасекой.
Нет, Анисья не встречалась с Потылицыным.
– Мургашку-хакаса видела?
– Лесообъездчик? Он напару с Филимоном работает.
– Понятно! Боровик любит загребать жар чужими руками.
Официантка – круглая, как бочонок, – собрала на стол. Дядя Миша наполнил одну рюмку мадерой, а другую – водкой:
– За твои успехи, Анисья. И за счастье.
У Анисьи сдавило под ложечкой: какие тут успехи! Какое может быть счастье!
– Санюха Вавилов медвежатничает?
– Он всегда в тайге. Как бирюк.
– Так сложилась у него жизнь. Был веселым парнем. Братья его доконали. Это же космачи!
Анисья попробовала бульон с гренками, но не осилила и десяти ложек.
– Выпьем для аппетита, – предложил дядя Миша. – Без аппетита жить нельзя на белом свете.
Пришлось выпить. Приятная золотистая и вкусная мадера обожгла Анисью до кончиков пальцев.
Дядя Миша что-то вспомнил и пристально глянул Анисье в глаза. До нутра прохватил:
– А ведь у Филимона Боровикова, как я помню, сын погиб в начале войны. Разве у него еще был сын?
– Нет, тот самый. В леспромхозе до войны работал. Вернулся из плена.
– Ах вот как!
И, секунду помолчав:
– Как же он раскрыл материнскую заначку?
– Не знаю, – Анисья не хотела говорить про Демида.
В одиннадцатом часу вечера поднялись из-за стола.
Из ресторана по улице Перенсона вышли на Дубровинскую, где Анисья остановилась на квартире у знакомых. Дядя Миша что-то говорил ей, чтобы она держалась молодцом и что не вечно же они будут последними могиканами, но Анисья ничего не понимала. Единственно, что ее жгло, как каленым железом, – сознание того, что она запуталась, запуталась навсегда и ей лучше бы умереть, чем жить с такой тяжестью на сердце.
Вспомнила Демида. Что сказал бы он, Демид, если бы знал всю подноготную про Анисью?
Долго и безутешно плакала в постели, накрывшись с головою одеялом. «Есть же счастливые люди! Живут, никакого горя не знают. А она должна нести такой крест. За что?»
В полночь тронулся лед на Енисее. Домик стоял невдалеке от берега, и Анисья сразу проснулась, как только раздался гулкий треск льда. Из затона доносились протяжные гудки: где-то невдалеке образовался затор.
На Анисью напала тоска. Она не знала, куда себя деть. Сторонилась товарищей. Вечерами допоздна торчала на берегу Енисея и все смотрела и смотрела на кубовые горизонты далекой тайги, будто хотела постигнуть их тайну.
II
Подтаежные колхозы начали посевную; на лесопункте образовался прорыв. Не хватало рабочих, а лесосплав не за горами.
В труде забываются невзгоды и огорчения. И Анисья с головой окунулась в нахлынувшие заботы. Она никому не жаловалась на трудности. Ее видели то в седле, то на лесосеках, то на трелевочном тракторе. Случалось, ее ругали на планерках. Но не нашлось бы такого, кто не уважал бы Анисью. Рабочие прозвали ее Горячкиной. За темперамент.
Ее газетная статья про опыт мастерских участков лесопункта расшевелила райком.
Приехал секретарь райкома Селиверстов, похожий на монгола, подполковник запаса. Он встретился с Анисьей.
– Читал статью, читал, – сразу начал Селиверстов и крепко пожал руку Анисье. – Хороший горчичник приложила Завалишину. И мы еще приложим. Сейчас задача: подтянуть фланги. Такие мастерские участки надо организовать на всех лесопунктах. Особенно на Тюмиле.
Завалишин – бестолково-суетливый управляющий участком, с которым Анисья не раз схватывалась, держался на этот раз тихо: воды не замутит.
