Из рыжих ножен зеркальной сталью вылетела кривая шашка, и раздался могутный голос Ноя Лебедя:
– Не посрамим, братцы, казачьего звания, а так и мужского обличья. Бабий батальон подступил к Гатчине, чтоб усмирить наш полк и повернуть на Петроград. Ультиматум прислали. Хрен его знает, как этот батальон перелицовался из красного в белый, ну да разве не казаки мы?! Пощупаем ужо грудастых батальонщиц да всыплем плетей как следовает! Или нам в юбки вырядиться надо? С Богом, братцы!
Дыбятся пораненные кони; мертвые всадники опрокидываются на белое снежное поле, циркают пули, строчат пулеметы, вздымают землю к небу взрывы снарядов и мин.
Бьются не на живот, а на смерть бабы с мужиками.
Смерть в смерть, зуб в зуб. Хорунжий Лебедь и там поспевал, и тут подбадривал: держитесь, братцы! Не прите дуриком на пулеметы. С обхода, с тыла!
Пораненные кони не ржут, а гортанно кричат, взметают комья земли со снегом.
Месят, месят, утаптывают снег. Пулеметы строчат из-за укрытий, из леса. Батальонщицы перебегают – гнутся до земли. Падают, ползут и снова стреляют по казакам и матросам.
Кричит командирша:
– Бейте их, бейте, па-аа-аадруженьки!
А казаки свое молотят:
– Такут твою! Ааа!
– Митрий, Митрий!
Через голову коня падает всадник, и конь через всадника.
– Брааатишки! За кровь мааатросов!
– Ага-га-га-га!
– А, стерва! В бога! Креста!
– Маамааа!
– Крыслов! Эй, Крыслов! Тесни их от леса. Слушай, грю. Тесни от леса!
– Живее, казаки, живее!
– Сааазооонов! Сааазооонов! К балке, живо!.. За линию! За линию!
– Зааа мной, казаки!
– Жжжю! Жжю! – свистят мины.
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…
Строчат пулеметы с той и с другой стороны. Не менее полусотни казаков скопытились под огнем остервенелых батальонщиц, девять матросов успокоились на веки вечные.
Батальонщицы беспорядочно отступают к эшелону…
Надо было обойти их и ударить с тыла. Не допустить укрыться в эшелоне, не дать им возможности бежать. Ной поспешил к резервной сотне оренбургских казаков под командованием старшего урядника Кондратия Терехова, того самого, который на митинге призывал однополчан к восстанию и свержению Бушлатной Революции – комиссара Свиридова, а Ною грозил виселицею.
Казаки упитанные, мордастые, в изрядном подпитии. Терехов – коренастый, белобрысый, с вислыми золотистыми усами, красномордый, взбуривал на Ноя исподлобья.
– Ну, Кондратий Филиппович, – обратился к нему хорунжий, – видишь, куда отступают батальонщицы? Надо отрезать их от эшелона. Держи здесь, на опушке леса, свою сотню, в резерве следственно. Без приказа не трогаться в бой – предупреждаю!
Издали донеслась орудийная перестрелка. И Ной со своим испытанным ординарцем Санькой и казаками-енисейцами ускакали.
– Братцы мои! Это што жа?! – вздыбив коня, заорал Терехов. – Да они нам не доверяют, сволочи! Скоко можно стоять в резерве?! Не доверяют – это точно! Гнать надо батальонщиц! А ну, подмогнем! – гикнул он своим орлам. И те понеслись за ним из укрытия.
Терехов был крепко пьян, но цепко держался в седле.
Они мчались густо, весело и браво, впереди сам Терехов – только усы по щекам раздуваются да шашка винтится над черной папахой. Никто и не задумался в этот момент, кому же хочет «подмогнуть» их командир?..
И вдруг!..
Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…
Секут! Секут! Да так плотно, что казаки, сталкиваясь конями, теряя одного за другим, кинулись врассыпную к лесу.
Вытирая пот с разгоряченного лица лохматой папахой, Терехов погнал одного из казаков:
– А ну, Петюхин! Самолично проверь: хто убит? Поименно!
Васюха Петюхин – фронтовой дружок Терехова, объехал сотню, сообщил: убиты такие-то, десять казаков!..
– А тяжело ранены, до Гатчины не довезти: Петр Кравцев, Никита Даралай – очень тяжелый, в голову ранен, Иван Хлебников…
– Помер уже! – кто-то крикнул из леса.
– Ну… туда, сюда… Позор перед полком… О господи! Я их, стервов, живьем возьму!.. – решился Терехов. – Четырех мне надо, штоб добровольно!
– Мы все за тобою, Кондратий Филиппович!
– Четырех, говорю! Ты, братан, как?
– Чаво спрашиваешь? – окрысился златоусый казачина, старший брат Терехова, Михайла Филиппович. К нему присоединились Васюха Петюхин, его двоюродный брат Григорий Петюхин и Михайла Саврасов – пожилой казак.
Терехов подъехал к уряднику:
– На тебя надежда вся, Иван Христофорович. Тяжелораненых отправь в Гатчину. С остатными атакуй батальонщиц. Слышите, взвод Мамалыгина полосует их? Коль приказ нарушили – оправдаться надо! Али заподозрит нас всех в измене Конь Рыжий. С богом, братцы!
Иван Христофорович предостерег командира:
– Не при на пулеметы, Кондратий Филиппович. С обхода возьми, вон с того конца. Откель не ждут. Да тиха!.. Без гиканья!..
Разъехались.
Пулеметчиц захватили врасплох, выскочили с тыла до того внезапно, что те не успели развернуть «максимы» на санках.
Терехов первым вылетел на своем разгоряченном коне к засаде. Он заметил, как одна, в шинели и сапогах, с карабином, низко пригибаясь, быстро скрылась в чащобу, внимание захватила другая – целилась в него. Успел рвануть коня в сторону, выстрела не слышал, сбил конем пулеметчицу, изогнулся, полоснув ее шашкой.
Два «максима» были заправлены пулеметными лентами; вокруг утоптан снег, на армейском вещмешке – кружки, три солдатские фляги, термос.
Терехов матюгнулся:
– Ишь, курвы! Побросали всю амуницию.
Неожиданно хлопнул выстрел из леса, и Васюха Петюхин, не охнув, повалился на правый бок, задрав левую ногу в стремени.
У Терехова язык одеревенел. Да и все таращились на Васюху с таким недоумением, точно он убит был не выстрелом, а молнией Господней.
И еще выстрел.
– Ааааа! Аааа!..
Михайла, братан Терехова, схватился обеими руками за грудь и сунулся головой в гриву коня.
Трое живых, рванув коней, кинулись врассыпную, а вслед им – бах, бах, бах!
Укрылись в лесу – опомнились.
Терехова прорвало:
– Как же это я, робята? Да я же ее, гадину, видел! Видел, робята, как она мелась в лес!.. Михайла, братан мой, Господи помилуй!.. Да што же это такое, а? Братан мой Васюха, а?!
Минуты три Терехов, трезвея, приходил в себя. Не по его ли вине казаки попали в засаду и столько понесли жертв?.. Не по его ли вине бежавшая пулеметчица сняла меткими выстрелами еще двух!.. Он, Терехов, чтоб искупить вину перед убиенными, должен взять ее собственными руками. Двенадцать казаков, как корова языком слизнула!..
Терехов спешился, привязав коня у вяза, снял карабин, проверил патроны в магазинной коробке, переложил револьвер из кобуры в карман, и все это молча, сосредоточенно.
– Ты што, Кондратий? – спросил Михайло Саврасов.
– Я ие живьем возьму! – процедил сквозь зубы Терехов. – Я ие за братана Михайла, за Васюху, за Мишку Шуркова, а так и всех убитых и пораненных сто раз буду казни предавать, и сто раз она будет видеть своими глазами смерть, а потом – заррублю!
Казаки спешились, привязали коней у деревьев.
– Погоди, Кондратий Филиппович, – остепенил Михайла Саврасов. – Надо с умом брать. Если она так прицельно бьет – не шутка.
Терехов оскалился, как волк:
– Хто убьет ее до меня – застрррелю! Вот вам крест, святая икона! – сняв папаху, истово перекрестился.
Михайла Саврасов и Григорий Петюхин примолкли. Таким взбешенным Терехова они еще не видели. Не иначе как умом тронулся. Глазищи кровью налились. Михайла Саврасов хотел остаться, но Григорий Петюхин пошел за Тереховым, коротко буркнув:
– Пошли!
– Закружило их с заговором офицерье, – вздохнул Михайла Саврасов. – И мы бы втюрились, точно! Мокрость бы осталась от всего полка, кабы не головастый председатель.
Терехов оглянулся и зло гавкнул:
– Погоди еще! Рыжего я тысяче смертей предам за измену! Али ты с нами не караулил иво у станции? Провернулся, гад рыжий.
