– Нет у меня родительского дома. Нету! Есть дом душегуба-отца! Ох, как я их всех ненавижу! И цыгана-папашу, и дядей с тетками, и всех, всех!
– Господи прости!
– И Господа – ко всем чертям! Ненавижу! Нету ни Бога, ни черта, а есть только сволочи, сволочи всякие!
Ной еле промигался. Вот так землячка-миллионщица! С чего в ней лютость к людям и к Господу Богу даже? Но не стал спрашивать, вдруг вспомнив слова, которые он вычитал в Апокалипсисе перед боем:
«И ЕСЛИ СЛУЧИТСЯ НАЙТИ ЕЕ, ТО ИСТИННО ГОВОРЮ ВАМ: ОН РАДУЕТСЯ О НЕЙ БОЛЬШЕ, НЕЖЕЛИ О ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТИ НЕЗАБЛУДИВШИХСЯ».
А разве можно сыскать БОЛЕЕ ЗАБЛУДИВШУЮСЯ, ЧЕМ ВОТ ЭТА ПОТЕРЯННАЯ и жалкая Дуня Юскова?
Неужели она, эта заполошная Дуня, должна для него стать дороже девяноста девяти незаблудившихся?
– Что на меня так смотрите? – спросила Дуня.
– Отчего в тебе экое озлобление к людям?
– Вот еще! Меня таскали-таскали, топтали-топтали, и я бы еще любила мучителей своих?
– Не все же таскали тебя и топтали. Ужли не встречала добрых людей?
– Не встречала таких! – зло ответила Дуня, боком привалившись на спинку кровати. – Вот хотя бы вы! Заверили нашу командиршу батальона, что полк восстанет, и – полк не восстал!
– Не давал такого заверенья! Это ваша командирша сочинила. А если помнишь, я молчал да слушал. И все тут. А потом Бологову от всего комитета заявили: полк не восстанет. А тебе скажу так, Дуня: отдыхивайся. Не на одних похоронах, поминках и мытарстве жизнь стоит. Бог даст, проглянет и твое солнышко. А так пропадешь ни за грош, ни за копейку.
Пришел ординарец Санька – усы черные, завинченные вверх, чернущий чуб, шельмоватые глаза, губастый, подобранный, узел картошки притащил и в карманах белой бекеши – консервные банки. Куча новостей к тому же.
– Седне нажрутся казаки конины от пуза. Тащут по казармам, кому сколь угодно. По полконю, ей-бо! Может, и нам взять?
– Бери, да вари на улице.
– А чаво? Чище коня животного нету.
– Потому и жрать нельзя его.
– Ох и было в штабе! – перескочил Санька, посмотрев на Дуню. – Карпова с артбригадой спешно направили в Псков. Всех ваших батальонщиц матросы допросили. Всех бы пустили в расход, если бы не подъехал Подвойский. Увезут остатных в Петроград. Одна писарша, штабистка ихняя, хлипкая такая, на допросе выдала, какой сговор имела командирша Леонова с другими полками, и самых злющих из пулеметчиц назвала. По матросам в Суйде строчила будто отчаянная георгиевка Евдокия Юскова.
– Не я! Не я! – вскрикнула Дуня. – Юлия Михайловна сама вела огонь.
Санька оглянулся:
– Эвва! Юлия Михайловна?!
– Она всех в кулаке держала. Вы же ее знаете!.. С красными комиссарами была красная, в Смольный не раз ездила.
Санька переглянулся с Ноем, сказал вполголоса:
– Ищут ее. Сам комиссар Свиридов и наши казачьи командиры. Гляди, Ной Васильевич, как бы греха не было.
Ной предупредил:
– Ты вот что, Александра, что она батальонщица – никому ни слова. Тем паче – Бушлатной Революции, комиссару, стал быть. Из Петрограда, мол. Землячка наша, слышь? Был в Белой Елани на полевых учениях? Ну вот. Из Белой Елани. Звать Дуней… – И к Дуне: – По отчеству как?
– Елизаровна, – ответила Дуня и тут же поправилась: – В документах Ивановной записана. Не хотела носить отчества папаши.
Ной понимающе кивнул:
– Ивановна. Слышал, Александра? Не она была командиршей, которая ходила в двух шкурах, сверху натянула красную, а под красной – бело-серая, гадючья.
– А мне што? – хлопал глазами Санька, разумея слова командира на свой лад: «Язви те, втезенился, знать-то. Четыре года воевал – коленей не замарал, а тут приспел. А меня штырит за баб».
Ной догадался, что на уме у Саньки:
– Не вихляй глазами – нутро вижу. О чем думаешь – выкинь из башки.
– А про што думаю?
– Про мою шашку, потому как она не ржавая.
Санька на дюйм стал ниже ростом, посутулился.
– Евдокии отдам свою кровать, нам хватит одной. Перемнемся.
– Еще поставить можно.
– Ни к чему. Под боком сподобнее котелок поганый держать.
Санька уразумел, о чем речь! Ох уж до чего настырный, дьявол!
– Смыслишь?
– Не бестолочь.
– Ладно. Теперь ступай, коней давно пора обиходить. А я загляну в штаб: какие разговоры, про что? Где Подвойский?
– Должно, уехал обратно в Петроград. Бушлатная Революция увел его на вокзал. А вечером, Сазонов грит, митинг будет.
– Зайду в казарму к оренбуржцам. Как они? Какие разговоры про арестованных?
– Все они верченые. Доверять нельзя.
– Иди! Погодь! У кого взял консервы?
– Каптенармус дал.
– Опять власть употребил?
– Никакой власти. Сам Захар Платоныч дал. Бери, говорит, как положено председателю комитета. А што? Полковник-то со штабными на каких харчах?
– Я не полковник! – рыкнул Ной. – Ступай.
Санька ногой за дверь, а Ной остановил:
– Погодь!
– Ну?
– Не через порог.
Санька закрыл двери.
– Тайник, что отыскали в подвале, цел?
– Как лежало, так и лежит все. – А глазом покосился на Дуню, в ноздрях завертело: конец, знать-то, тайничку. Санька облюбовал такие знатные женские наряды в тайничке! Для женушки Татьяны Ивановны. Ведь это он, Санька, открыл буржуйский клад! Ему и пользоваться. Да вот командир!
– Ладно. Иди.
Санька умелся в плохом настроении. Пока чистил коней, то и дело плевался и матерился. Шепнуть бы Бушлатной Революции, что самая злющая из окаянных пулеметчиц спрятана у председателя…
Оренбуржцы встретили Ноя настороженным молчанием: Терехов-то с Григорием Петюхиным под арестом! Варили конину на трех кострах, шкуровали на снегу убитых коней, выжидали, куда председатель повернет…
– Половину мяса отдать стрелковым батальонам и батарейцам! – приказал Ной.
И, не дождавшись, что скажут казаки, пошел в штаб.
Свиридов размашисто шагал по комнате, не выпуская махорочной цигарки из зубов. Сазонов, Павлов и Крыслов чинно расселись по стенке. Пятеро матросов развалились в креслах. Один храпел, уткнувшись головой в стол начальника штаба Мотовилова.
– О! Хорунжий! – приветствовал Свиридов Ноя. – Наконец-то! И куда запропастились комполка Дальчевский и начальник штаба Мотовилов? Увиливают, сволочи, от решения назревших вопросов. А тут такие новости, Ной Васильевич! За разгром батальона полку объявлена благодарность Военного комиссариата Совнаркома. Приезжал сам Подвойский. Он считает, что наш полк следует переименовать в красноармейский конный имени Степана Разина. Каково, а? Звучит?! Это же событие! Красную армию организуем, браток! И я рекомендовал вас на должность командира как достойного…
– Не можно то! Как есть уже выборный командир полка.
– Дальчевский – фигура неподходящая. Подвойский оставил нам пропуск на весь комитет полка. Завтра нас ждут в Смольном.
– Не можно то! – отверг Ной. – Как не большевик я.
– Большевик или не большевик, а приказано явиться. И точка. Комитетчики твои предлагают вон митинг опять созвать. Мало мы горло драли. К тому же семь часов вечера и казаки устали после боя. Я против!
– Как можно против? Пускай солдаты и казаки решают, остаться им в красноармейском полку или просить распустить его. По-хорошему, так должно.
– Ну, валяйте, созывайте. Время не ждет. А за что ты Терехова под арест посадил?
– За изгальство над пленными. И за невыполнение приказа.
– Правильно! Советская власть за такие дела карать должна. Одним горлодером на митинге меньше будет.
Вернулся домой Ной в двенадцатом часу ночи. Саньки еще не было. «Уж не к крале ли своей утезенил, шельма? Ведь только что видел его на митинге».
Дуня угрелась на кровати, сидя уснула.
Семилинейная лампа коптила: керосин кончается. Ной покрутил фитилек и стал быстро мыть картошку в солдатском котелке. Поставил вариться.
Дуня проснулась и пересела к столу, уставившись на Ноя. Большие черные глаза на исхудалом девичьем лице наблюдали за ним со странным нарастающим интересом. Задумалась, почему этот кудрявобородый казачина прозван Конем Рыжим?
