В Императоре вновь оживала былая ненависть к Радуге — как в начальные часы восстания, когда под мечами мельинских легионеров упали первые чародеи.
— Мой Император, моя жизнь в твоих руках, и, если моя смерть удовлетворит…
— Кто говорит о смерти? — резко вмешалась Сежес. — Молю, повелитель, молю на коленях — отдайте мне этого негодяя. Ручаюсь, смерть тогда покажется ему величайшей милостью и великим избавлением. — Чародейка усмехнулась. — Постараюсь оправдать легенды о моей кровожадности.
— Мне не нужна твоя смерть, нергианец. Мне нужна победа. Я хочу говорить с твоим Орденом, говорить не с тобой, марионетка, а с твоими командорами. Пусть они дадут мне ответ. Я дал вам просимое. Теперь требую, чтобы вы исполнили свою часть.
— Повелитель, как только войско остановится…
— Немедленно! — голос Императора хлестнул, словно сыромятный бич.
— Я не смогу, — уныло понурился нергианец.
— Ты, между прочим, обещал мне кое-что перед боем, — напомнил Император. — Освежить твою память?
— Я пытался услышать стоящих во главе моего Ордена, — запинаясь и краснея, принялся оправдываться аколит. — Но ответ их оказался смутен и неясен, я не смог разобрать ни единого слова. А потом твои доблестные воины, повелитель, пустили в ход это, гасящее магию, — и все мои попытки преодолеть заслон оказались тщетными. Нынче вечером я попытаюсь снова.
— Быть может, — усмехнулся Император, — тебе поможет тот факт, что, если и вечером я услышу от тебя ту же историю, твоей судьбой распорядится достопочтенная Сежес.
— О, спасибо, спасибо, мой Император! — злорадно откликнулась чародейка и промурлыкала, обращаясь к нергианцу: — Тебе у нас понравится, мой дорогой.
Аколит хладнокровно пожал плечами.
— Мой Император, умоляю тебя о снисхождении и прошу не действовать второпях. Я — официальный посол Всебесцветного Нерга, и потому…
— Все аколиты Нерга, — ровным голосом сообщил правитель Мельина, — являются не кем иным, как моими подданными. Надеюсь, до сих пор с приставкой «верно». И, как мои подданные, они никак не могут считаться послами, на коих распространяется древний закон о дипломатической неприкосновенности.
— Повелитель, я…
— Ты получил последнюю отсрочку, нергианец. Советую постараться и не кормить меня больше лживыми обещаниями. — Император дал шпоры коню. — Кер-Тинор! Глаз с него не спускать. При попытке… сам знаешь чего — просто зарезать, быстро и без колебаний.
— Смерть не страшит меня, повелитель Мельина.
— Возможно. Однако она потешит меня и возвеселит моих воинов, не дождавшихся сегодня обещанной тобою помощи.
— Возможно. Однако повелитель и его воины возвеселятся куда больше, получив эту самую помощь, — с неожиданной дерзостью парировал нергианец.
— Ты забываешься, смерд! — не выдержал Клавдий. Кер-Тинор, похоже, разделял его чувства — острие сабли Вольного замерло возле самого горла адепта всебесцветных.
— Нет нужды, проконсул. Пусть говорит что хочет, он сейчас от великого ужаса сделался несколько храбрее обычного. Так и заяц порой бросается на медведя. Ты понял меня, аколит? — Император взглянул тому прямо в глаза. — Я жду до вечера. После этого — пеняй на себя.
Нергианец лишь молча поклонился. Губы его кривились, и не поймёшь, то ли дрожали от ужаса, то ли он старался сдержать ядовито-ехидную ухмылку.
Сеамни открыла глаза. Она знала, что это случалось и ранее, но не так, как сейчас. Тогда её веки поднимались, словно крепостные врата, распахнутые предателем перед вражьим натиском; веки поднимались, давая дорогу иссушающим, обессиливающим кошмарам, и Сеамни Оэктаканн, бывшая Видящая народа Дану, точно знала, откуда они исходят.
Белая Тень. Враг, побеждённый Гвином там, на дне Разлома, в мире под названием Эвиал, так похожем и непохожем одновременно на её родной Мельин. Тень или, вернее, её хозяева вновь тянули лапы к Сеамни, она вновь потребовалась им, правда, уже для чего-то нового. Для чего — Дану понять не могла, как и не понимала, откуда в ней эта уверенность. Наверное, так стоящий по колено в реке человек тщится описать словами свои ощущения другому, рождённому в жаркой пустыне, где вода — драгоценность, куда не ступают ногами. Сеамни именно «стояла по колено» в эманациях Белой Тени, вновь выползших из Разлома.
Почему-то она им очень важна. Одна-единственная из всех Дану этого мира. Почему?..
Ответ напрашивался сам собой. Потому что только она, одна-единственная из всех Дану этого мира, получила власть над Иммельсторном, оружием отмщения своей расы. Попадал он в руки и других, например, Седрика — но овладела Деревянным Мечом только она, Сеамни Оэктаканн.
Сейчас же её открытые глаза означали торную дорогу для посыльных врага: незримая конница врывалась через бреши глаз в сознание, помрачая его, орды хищных мародёров алчно рылись в её памяти, несмотря на все усилия Дану остановить и отбросить их. Не получалось. Козлоногие твари шли торжественным маршем сквозь неё, а она не могла пошевелить даже пальцем ни в настоящем мире, ни здесь, в обители кошмаров: дрожащая нагая пленница, отданная на поругание распалённым насильникам.
Так же как отданные тобой на муки и смерть от рук Дану былые сотоварищи по цирку господ Онфима и Онфима: Троша, Нодлик, Эвелин, Таньша…
Ты не отличаешься от нас, твердили бесчисленные и бесплотные голоса. После тебя на имперских землях осталась кровавая борозда, что зарастёт ещё ой как не скоро. Ты сама впустила нас к себе, дочь Дану.
«Лжёте!» — пыталась она кричать, но слова застревали в горле, и она давилась ими, задыхаясь в жестоком кашле. Давилась, потому что знала — призраки не лгут, откуда бы они ни явились и какому бы чудовищу ни служили.
Она действительно прошлась по Империи огнём и мечом. Невеликий отряд Дану обрёл в том походе истинную неуязвимость, а его враги, напротив, валились ему под ноги соломенными куклами, на которых новобранцы легионов отрабатывают приёмы с мечами и копьями. Она встретила Гвина, сошлась в бою с имперской армией… и оказалась в объятиях своего смертельного врага. Она дала ему имя. А потом…
