Внезапно крест полыхнул белым огнем и я ослеп. Ноги подкосились, и я рухнул на колени. Во всем теле была такая тяжесть, что я не мог поднять руку. Падре речитативом забормотал какую-то молитву на латыни, что-то связанное с экзорцизмом и очищением, слова доносились до меня приглушенно, словно пастор вещал через бетонную стену.
И он подходил ближе. Я не мог его видеть, не мог его слышать, но все же чувствовал, что он приближается, ощущал это каждой клеточкой своего тела.
Сила не в кресте, говаривал мне один знакомый отшельник в середине пятнадцатого века. Разумеется, он не знал, с кем вел беседы на протяжении двух недель, пока я скрывался от норманнских латников, рыщущих по округе с единственной мыслью отрубить мне голову и принести ее на шесте своему барону. Сила в человеке, который этот крест держит. Не знаю, откуда бралась сила у отца Доминика, но она в нем была.
Руки и ноги налились свинцом, голова, казалось, весила несколько тонн и я даже не мог отвернуться от слепящего света креста. Приложив максимум усилий, я трансформировал клыки, это вообще было нелегким делом в дневное время суток, а на этот раз казалось просто невозможным. И когда он был в шаге от меня, когда он разомкнул крест, чтобы нанести решающий удар, этакий куп де грас, действуя скорее по интуиции, нежели реально ориентируясь в пространстве, я мотнул головой и пропорол ему руку до локтя.
На мои губы попала кровь, но это не была живительная влага, принадлежащая обычному человеку. Губы мне словно обожгло холодным пламенем. Черным пламенем. В жилах отца Доминика текла черная кровь. Такая же, как у меня.
Очевидно, боль нарушила его концентрацию и давление на меня исчезло. Я открыл глаза и, пошатываясь, встал на ноги.
Он стоял напротив, зажимая окровавленную рану, и когда я одарил его взглядом, исполненным нового понимания его сущности, черты его лица показались мне знакомыми.
— Хесус? — спросил я.
— Мигель, — сказал он. — Вот мы и встретились снова. Не ожидал?
Я знал его. Именно я нес ответственность за его существование.
Экклезиаст недоговаривает. Есть время разбрасывать камни и время собирать камни, это так. Но он не говорит, зачем это надо делать. Да просто для того, чтобы брошенный тобою когда-то, камень не вернулся к тебе выпущенным из пращи.
Хесус был моим учеником, если тут уместно это слово. Когда все мы были молоды и беспечны, в наших кругах разгорелся спор, а что будет, если сотворить вампира из священника. Никто не пошел дальше теоретических выкладок, но я, во время одного загула вдруг вспомнил об этом разговоре, и… Я бросил Хесуса, как только тот стал самостоятельным вампиром, никогда не опекал его, как остальных своих учеников. Десятилетиями позже я раскаивался в содеянном, но было уже поздно.
Внезапно обретенная жажда живой крови иногда способна сильно повлиять на образ мыслей человека. А иногда никак не влияет. Хесус остался тем же монахом, каким был, по крайней мере в мыслях. Только теперь он знал о существовании исчадий ада не понаслышке, и поскольку сам стал одним из них, лучше всех был приспособлен к борьбе.
Конечно, я уже говорил, что и внутри нашего племени бывают некоторые разногласия, уладить которые помогает только смерть одной из заинтересованных сторон, но в лице Хесуса мы обрели охотника на вампиров, обладающего нашими же качествами, за спиной которого, вдобавок, стояла вся мощь католической церкви. И он свято верил что всех вампиров, кроме него, следует уничтожить. А свое зачисление в штат нежити считал не иначе, как чудом, ниспосланным свыше, обязавшим его очистить землю от скверны. В общем, типичные маниакальные убийственные наклонности, отягощенные манией величия.
Свою потребность в чужой крови он грехом не считал.
Само собой разумеется, что из всей нашей шатии меня он особенно не любил. То ли за то, что я сделал его таким, как сейчас, то ли за то, что бросил на произвол судьбы… Знаете, этакий извращенный Эдипов комплекс. Однажды он выследил меня, это было около двухсот лет назад. Между нами состоялась схватка, в итоге которой выгорел целый квартал Лондона, и я считал, что закрыл этот вопрос навсегда. Он же так не считал.
Ему посчастливилось выжить.
Возрастом он был почти равен мне, и хотя в отличие от меня, вампира истинного, он был вампиром сотворенным, днем это особого значения не имело. А до ночи было еще очень далеко.
— Какая ирония судьбы, — сказал я. — Вампир, стоящий на страже законов божьих. Вампир, облеченный в духовный сан.
— Иногда твоя ирония становиться такой тонкой, что ее почти и не видно, ответил он. — Где твоя железка?
— Недалеко.
— Тогда возьми ее и возвращайся. Я хочу закончить с этим делом сегодня.
— Я тоже хотел бы, — сказал я. — Твои марионетки тебе не сильно помогли.
— Увы, — признал он. — Как ты ухитряешься развивать такую скорость днем?
— Века практики, — пояснил я, отступая назад, к тому месту, где оставил меч, и все время держа его в поле зрения. — Плюс врожденные таланты. Против наследственности не попрешь.
— Никакая наследственность не поможет тебе уйти от моего клинка, — сообщил он.
— Это как ваш бог положит, — я опустился на одно колено и извлек из-под скамейки меч. — Чисто любопытства ради. Скажи, чем я тебе так не угодил?
— Ты пьешь кровь праведников.
— А ты — грешников? — спросил я. — А кто указывает тебе, которые из них где?
— Если ты знаешь каких-то богов, то молись им, — мой вопрос на теологическую тему он просто проигнорировал. — Потому что скоро ты встретишься в аду со своим отцом, — а потом пояснил, на случай, если я забыл, кто мой отец. — Сатаной.
— Нашим отцом, — поправил я, вращая мечом на предмет размять запястья и привыкнуть к балансу. Я не дрался на мечах уже лет сто.
Вместе ответа он вынул из-под плаща свой короткий эспадрон и кинулся на меня.
Я обучался фехтованию с детства, он же начал постигать уроки сей суровой школы чуть позже, но эти несколько десятилетий разницы не играли особой роли на фоне многих веков жизни. К тому же, думаю, у него было больше практики. В схватках с себе подобными, я имею в виду.
К тому же в последнее время я вел весьма расслабляющий образ жизни, а он всегда держал себя в форме. А поскольку мои, так сказать, паранормальные способности практически не проявляют себя днем, можно было сказать, что силы наши равны.
Мы сошлись и мечи столкнулись, вышибая первые искры. Мой меч был длиннее, следовательно, ему требовалось чуть меньше времени для замаха. Я был ранен в ногу, а он — в руку, следовательно, на его стороне была подвижность, на моей сила. Я не испытывал к нему особой неприязни, так, скорее горечь, раскаяние по отношению к человеку, которым он когда-то был и которого я убил, и, конечно, некоторую злобу за события последних дней. Он же ненавидел меня всеми фибрами своей души. И на его стороне была вера, я же уже давно не верю ни во что. Следовательно, он должен был победить.
По всем канонам классического готического романа, где Добро побеждает Зло, замок людоеда рушиться на глазах, на руинах тут же вырастают цветы, слышится детский смех и с небес спускается радуга, он должен был победить.
Так что в свое оправдание я могу сказать только одно: я не очень-то хотел умирать.
Мы махали своими железяками где-то с полчаса, бой шел с переменным успехом. Я поцарапал ему бок, он пропорол чужой плащ, бывший на мне. Одна только радость, что Эдик вряд ли предъявит мне какие-то претензии. Тем более, что в списке причиненных мною неприятностей, плащ для Эдика не входил даже в десятку лидеров.
Отец Доминик, он же брат Хесус, он же вампир, он же ревностный истребитель оных, атаковал яростно и безоглядно. Вскоре я увидел брешь в его обороне, шагнул назад, перешел в позицию ин гарде и замутил финт, кончавшийся выпадом в запястье. Надо сказать, ход был рискованным, поскольку заставлял раскрыться меня самого, и с мечом я никогда его не испытывал. Шпага все же более подходящий инструмент для таких упражнений.
