..Лифт мигом вознес меня наверх. Я вывалился из него в широченный коридор. Сбил с ног трех охранников с «узи» — мне эта еврейская штуковина хорошо знакома, этими автоматами мы отбивались в соль-угорском ночном притоне в восемьдесят шестом, положили не меньше двух десятков легавых.
Какая-то бабка, небось, тоже ночная уборщица, бросилась в ноги, взмолила:
— Не губи, милай, не убивай, сердешный! — она была в слезах, губы дрожали: — Куды ж ты лезешь, их же здесь сплошь три этажа целых, беги сам-то!!
Три этажа! В эдаком огромном домище!
Ну и дела!
Только обмозговать все мне не дали — разом из четырех дверей выскочила шобла пятнистая, все как один, но все черные. С цепями, кастетами, дубинками этими гнусными электрическими, железяками какими-то. Выскочили. Сунулись. Да и полетели кто костями, кто мозгами по стеночкам. Взъярился я, озверел совсем. Будет бабке теперь работы, эту банду теперь от мрамора и кожи не отскребешь. А ведь и впрямь все там было в красном и белом мраморе, в резном дереве, в коже мягкой — как в сказочном дворце, даже в фильмах я такого не видывал.
А злая воля меня вперед гонит. Через восемь дверей — в девятую. Как влетел я в нее, так и напоролся на двух огромных буйволов.
И начали они меня дубасить.
Но не долго тешились, разодрал я им глотки, повалились в кровище все — и сам упал, встать не могу, раны зарастают, да кости перебиты, еще миг, минуту. А в зале огромном визг дикий: голые бабы, в золоте и каменьях с ног до головы, а так голышом, визжат, бегут куда-то… Баб не меньше двух десятков. А мужиков всего трое — тузы, жирные коты, черноглазые, потные, в белых рубахах коротких. И чего там только нет: ананасы, виноград, апельсины, в огромных хрустальных чанах икра красная, черная, золото, бриллианты, фазаны, поросята, осетры, сервизы — ну весь Эрмитаж, короче, втиснутый в один зал на сто квадратных метров, и голые тела, груди, ляжки, задницы, ноги — все отборное, все высшего класса. Бабы визжат. А мужики шпалеры тянут из-под рубах. Пугают выкаченными глазищами.
Только меня не запугаешь. Встал под пули, на выстрелы. Иду — живым решетом,
Половина голых баб валяется в обмороке, чувств-с они, видите ли, лишились. А мужики крутые, держатся.
Добрался я до них.
— Конец вам, гады!
Рвал на куски, расшвыривал. Тут и они хуже баб завизжали. А потом и успокоились. «Молодец, раб! Вперед!» Да куда ж еще вперед-то?! И увидал я лестницу витую — наверх она вела. Побежал к ней. В три прыжка половину преодолел, еще в три другую. Вышиб ногой дверь дубовую. Сбил двоих сразу, хребты сломал. Вышиб другую дверь. И снова по лесенке вверх — ступени резные, каждая мерседеса стоит, я толк в этом понимаю, но вверх, вверх.
Еще две двери. Еще три вертухая — рухнули с распоротыми животами.
Влетел я в какой-то зальчик полутемный, замер.
Посреди — в круглом бассейне сидит толстячок дряблый, носатый, губатый, лысыватый — армянин с рынка, ни дать ни взять.
А перед ним извиваются три девицы, одна краше другой. А четвертую, ближнюю, самую полную и грудастую, негр заделывает, да так шустро и смачно, что хоть в ладоши хлопай. Оторопел я. И они застыли. Только негр никак кончить не может. А кончить ему хочется, вот он и зырится, трясется, да не останавливается. У армянина этого вся похотливая гримаса с рожи слетела сразу. Поднимается. Девицы по углам, притихли, негр кончил, пополз куда-то на четвереньках. А армянин догадливый.
— Бери чего хочешь, — говорит, бери все! Бери их! — на девиц указывает.
А я сам не знаю, чего мне надо.
— Пойдем!
И пошел я за ним слепо. Дверца в стене открылась. Зашли мы в комнату какую-то. Полумрак, роскошь, ковры, пальмы в кадках, хрусталь, золото… И начал он доставать ларцы, открывать — сверкало из них небесным огнем, начал пачки зеленых под ноги швырять. Очень догадливый был.
— Все бери!
Только на хрена мне, мертвяку, все это. И прыгнул я к нему, хотел пасть порвать. Но злая сила остановила меня — нельзя старика убивать, нельзя, такая вот команда.
А губы сами проговорили:
— Мне нужна она!
Этот хрен старый повалился в ноги, запричитал, начал мои струпья и гнойные язвы целовать. Но поставил я ему когтистую лапу на хребет, стал давить. Тихо, не спеша. А сам ничего не понимаю, кто это «она»? Додавил я его, дожал — зеленый стал, совсем плохой.
— Пойдем, — говорит.
И провел через три комнаты.
А в четвертой сидела девица. Беленькая. Красивая. Вся в чем-то небесном, невиданном. Глазища в пол-лица, небось, сама колдунья, ворожея. Не видал я еще такой красоты неземной и страшной.
— Забирай! — промямлил старик. И ей бросил: — Пойдешь с ним! Я сказал! — И ушел.
— Стой! — заорал я ему в спину. — Ключи от мерса, старая падаль! Или я тебя пришибу щас!
— Ключи у нее, — сказал оп, не обернувшись даже. Только сгорбился, пошатнулся.
— Ну, гляди, ежели кто из твоих псов сунется, вернусь — посчитаюсь!
А в мозгу молнией: «Молчи, раб! Забирай ее и уходи! Если не доведешь ее, тебе ад раем покажется!! Живей!!!»
Схватил я ее и поволок вниз, не глядя, не разговаривая с ней. Вышибал двери, бил направо и налево, хотя все сторонились меня. На улицу бегом выбежал. К ближайшему мерсу. Ключи у нее и впрямь были, целая связка. Рванули мы. Куда ехать — не знаю, но чую — ведет меня злая воля, ведет.
Ехали долго, Москву оставили далеко позади, во мраке ехали. И знал я, куда свернуть, где прямо ехать. А у одного моста в мозг кольнуло: «Все! Хватит! Бросай машину!» И руки сами двери рванули, вытолкнули ее, выпрыгнул я, направил к барьерчику мерс… полетел он вниз, далеко вниз, а потом так рвануло, так полыхнуло, что адское пламя мне вспомнилось.
— Пошли! — я ухватил девицу за руку. Поволок в чащобу.
Я знал куда идти. Но еще не меньше двух часов мы продирались сквозь буреломы и кустарники. Бесконечная ночь! Истерзанный и измученный вытащил я ее на полянку темную. И она была измучена, устала, тяжело дышала.
Один старик-колдун не был измучен. Довольный он сидел на своем пне, теребил ручонками, сопел, блестел выпученными глазищами.
— Встань передо мной! — приказал он девице.
Та, словно завороженная, послушалась.
— Вот ты и пришла ко мне, хи-хи, — заулыбался он, — а ведь не сама пришла, верно?!
— Верно, — ответила девица глухо и обреченно.
— Скинь эти лохмотья, Лола!
Она встрепенулась, дернулась. Но колдун так обжег ее своими глазищами, что обмякла она, приподняла руки — и изодранные неземные одежды ее свалились в ноги. И открылась она взору моему столь прекрасной и чарующей, что глазам я не поверил.
Такой фигуры не могло быть у земной женщины: осиная талия, широченные бедра, налитые груди, как воздушные шарики, тянущиеся вверх, ноги, ноги… и струящиеся белокурые волосы, целая грива волос.
Старик плотоядно облизнулся, привстал на пне, вытянул руку и коснулся ее груди. Он смотрел прямо в глаза своей прекрасной пленнице и мял, мял ее упругую горячую грудь, слюна стекала с его губы на подбородок и ниже, падала на грудь, а она тянулась к нему, зачарованная и послушная.
— Нет, хватит! — вдруг проскрипел он злобно. — Ты слишком наивна, Лола, ты уже обрадовалась, ты подумала, что я тебя простил. Ты ошибаешься, лапушка, я никогда никому ничего не прощаю, запомни это. Ты отказалась от меня? Ладно. Теперь ты достанешься вот этому…
И тут он пристально посмотрел на меня.
От редакции. Редакция вынуждена заметить, что никакого отношения к делу разыскиваемого властями воскресшего не имеет. Вместе с тем, она считает необходимым предоставить раскаявшемуся воскресшему преступнику возможность реабилитации в нашем обществе. Вместо этого спецподразделения по выявлению и отлову воскресших устроили самую настоящую травлю на нашего автора: в течение трех недель в расположении редакции без согласования с ней дежурил спецотряд, четыре явочных квартиры воскресшего и его собратьев по несчастью были обысканы, перевернуты и разгромлены, в перестрелке на Кутузовском воскресшему были нанесены три огнестрельные ранения, и он чудом ушел от погони. Облавы и преследования продолжаются. На месте сбора бывших узников «потусторонних миров» в Измайловском лесу неизвестными в штатском были убиты автоматными очередями шестеро воскресших, проводивших внеочередную, экстренную сходку… прослушиваются абсолютно все телефонные линии, агентура всех ведомств переключена с общегосударственных заданий на операцию с кодовым названием «Петля». И все же связным нашего автора в редакцию была передана записка, которую мы считаем нужным огласить: «В случае продолжения травли и облав, угрожающих моему психическому и физическому здоровью, буду вынужден покинуть пределы страны проживания и передать соответствующую информацию другой стороне. Воскресший».
