пошустрей:
– Слюшай, где молоко такое купить?
Тоже, небось, лишний раз зайти в магазин опасаются. Семен поставил банку в снег.
– Гляди, – и рукой указывает сверху, – в деревню войдешь, третий дом с правой руки. Входи смело, скажешь, Семен прислал. Семен, мол, Петрович.
Поблагодарили, пошли, а он им вслед посмотрел. И самому приятно. А чего? Тоже – люди. У него сейчас душа была вся нараспашку, весь этот свет божий сияющий вобрал бы в себя. Мать говорила, в нем тоже разных кровей понамешано.
Еще с улицы увидал: полощутся на солнце, на ветру не то занавески, не то простыни цветные, развешанные на веревках. Хозяйка приехала. А того хуже – дочь ее незамужняя, немолодая уже. Сейчас попрекать начнут: на тебя дачу оставили, а ты… Когда проходил, свежестью от белья опахнуло. Бывало, мать пошлет его зимой с веревок снять, а простыни колом стоят, внесешь в тепло, они хорошо так пахнут с мороза…
Дверь с крыльца открыта. И дальше в доме двери распахнуты. И звук странный, вроде, мотор какой-то урчит. Заглянул в ванную, машина стиральная работает, аж трясется вся.
– Семен, что это?
Дочь хозяйкина держит в мокрых руках тряпки мокрые, рваные, жеваные. Семен, как стоял, сел на табуретку.
– Что это, Семен?
Потом утешать начала: мы их просушим, прогладим утюгом, тут еще, может быть, что-то удастся спасти.
Всю зиму не разгибал спины, даже шапку себе не купил, пожалел, а уж как ему та шапка понравилась.
– Семен, это ведь только – деньги. Всего лишь. А у меня мама умерла. Последний родной мне человек.
А вскоре, в один из дней, подъехали сразу две большие машины, одна – высокая, как броневик, джип называется. И другая за ней следом. Обе – новые, сверкают на солнце. Машины стали, трое молодых здоровых парней выскочили, оглядели все вокруг, тогда уж появился невысокий человек в теплой фуражке с наушниками, с ним – дочь хозяйкина. И из другой машины вылезали люди. В дом только зашли и вышли, а так все больше по участку бродили. И на тот участок, где дача сгорела, направились, долго ходили там. И среди них увидел вдруг Семен погорельца, того самого, который голым по крыше бегал… Эй, товарищ, а сапоги мои, чуть было не крикнул, но погорелец не узнал его, по всему было видно, не узнал, а подойти Семен не решился: уж больно строг был тот, невысокий, в фуражке, все ему что-то докладывали, план подносили, показывали на плане, а он и слова не уронил. Одет был проще всех, а сразу видно: хозяин. Семен давно уже ничего в жизни не боялся, но вот больших людей робел.
А у машин, пока они толпой по участкам бродили, все это время стоял охранник, по сторонам поглядывал. Потом сели все в машины и уехали. Семену никто ничего не сказал, даже хозяйкина дочь не подошла, как будто его здесь и не было. Но понял Семен, почувствовал: и его судьба сейчас без него решается.
А в поселке уже застучали топоры, завыли электропилы. И появился бригадир, поджарый, верткий, то ли с Украины с Западной, то ли из Белоруссии, за работу платил мало, а цены с хозяев драл: 'Дастэ?'.
Подхватил он в бригаду к себе и Семена, поставил дыры бурить под столбы, под трубы асбоцементные: забор строили. Земля еще не прогрелась, где ледок под буром хрустит, где вода хлюпает, а он – в ботиночках. Пришлось Семену сапоги резиновые покупать. Только недолго он пробыл в той бригаде. Бурили на полтора метра вглубь, а там, в глубине, глина, как камень, хоть силушкой, вроде бы, не обижен, но бур не провернешь, случалось, и камень попадется. Пробурит и сядет перекурить, пробурит еще одну, и опять закуривает. На деньги он вообще не был жаден, а после того, как у него постирали все, что за зиму накопил, вовсе азарта не стало. Но бригадир замечает.
– Гуляй! Смолить я и сам умею.
И услышал вслед вовсе обидное:
– Дурень. Тут озолотиться можно.
Но работа, за которую он прежде, может, и не взялся бы, сама его искала: на ближнем участке под крышку переполнилась помойная яма. Вместо того, чтобы эту засыпать, как он предложил, а новую соорудить, они вот что придумали: вырой в лесу большую яму и туда все из помойки перегрузи, да засыпь сверху: лес, он ничей. А эта еще послужит, она бетонированная.
Роет Семен, а мимо прогуливаются отдыхающие из ближнего санатория, вышли после завтрака воздухом лесным подышать, сосновым, некоторые интересуются, для чего, мол, роют, что тут будет? И слышно ему, как на участке, где и он работал, весело стучат молотки: столбы еще не все поставлены, но ходом, ходом уже прибивают доски к прожилинам. И запах масляной краски доносит оттуда: следом же и красят забор, бригадир где-то еще заказ ухватил, спешит. Семену тоже хотелось бы дружной артельной работы, а не вот так, в одиночку.
Вырыл он яму по пояс, подкатил тачку к помойке, открыл крышку, оттуда на него крыса глядит. И не уходит. Шуганул ее лопатой совковой, тогда уж полез в новых сапогах. Вот теперь самое главное: нагруженную тачку оставил у калитки, а сам выглядывает, нет санаторного начальства поблизости? Не видно отдыхающих? И с тачкой бегом по корням сосновым, как по кочкам, через заросли крапивы. Хозяева предупредили: мы ничего не знаем. Но и он на этот раз не постеснялся, не 'сколько дадите', а сам цену назначил, работа рисковая. Бегает он с тачкой, озирается, а мысли чередом: Анисья, конечно, баба добрая, да вот выпивает шибко, мужик пристрастил. Ничего, можно и ремнем поучить.
Когда засыпал яму землей, отдыхающие, после обеда отоспавшиеся, снова потянулись в лес дышать свежим воздухом, идут мимо, носы отворачивают. Вот и от него не хуже, чем из той помойной ямы, разит. И не отмоешься сразу, отмокать надо. А еще до магазина три километра, да обратно, да до деревни – два. Он с прошлого воскресенья у Анисьи не был.
Пока в магазин шел – спешил длинными своими ногами, все по дороге обдумал.
Значит, так: поллитровочку, но хорошей водки, 'Гжелку' можно взять. Селедку, конечно. А можно – чего уж там! – рыба есть такая горячего копчения, перевязанная веревкой, треска или горбуша, в веревке ее и коптят. Снимешь шкуру золотистую, а из нее запах… Он с утра не ел, от одних мыслей от этих поташнивало и в животе глухо урчало. А еще возьмет он тульских пряников печатных с повидлом внутри: Анисью побаловать, любит она эти пряники. И тут, как по заказу, из двери магазина – оба-двое: милиционер тот самый и курсант молоденький при нем. Размечтался Семен, бдительность потерял, чуть не наскочил на них. И отступать уже некуда. И не скроешься.
– Ну?
Милиционер этот уже не рядовой милиционер, повысили, желтая лычка на погоне: сержант. Семену с его роста сразу в глаза бросилось.
– Товарищ старший сержант, – (он бы и генералом, и маршалом рад его назвать, помогло бы только!), – отпустил бы ты меня сегодня.
И знает сам, не отпустит добром, хватка мертвая. Когда ездил на 'Динамо', на рынок, видел в метро, как подкатила к платформе безногая в коляске, ждет поезда, чтоб въехать в двери, просить милостыню по вагону. Сразу два милиционера – к ней.
Она – от них, крутит колеса руками. Один на платформе остался для порядка, другой – за ней следом, не спеша, прогулочным шагом. Поравнялся. И пересыпала она ему своей рукой из кармана в ладонь. И обратно поехала, вроде бы, разрешение получив, а он, все так же прогуливаясь, направился на другую платформу порядок наблюдать. Безногая баба двух хозяев обрабатывает: тех, кто привозит ее сюда милостыню просить, и тех, кто захочет – разрешит, не захочет – не разрешит. Все это Семен своими глазами видел, но так ему сегодня хотелось праздника, что не удержался, попросил без надежды в голосе:
– Отпустил бы ты меня, ей-богу. Я на той неделе сам принесу, крест святой, – и Семен по дурости перекрестился перед ним, как перед иконой.
– Чего, чего? – сержант грозно.
Голодный человек и на расстоянии запахи чует остро: от обоих водочкой попахивало, оба довольные. В магазине были, в подсобку спускались.
