«В демократию играем? Ну-ну», – разозлилась про себя Лариса Васильевна, но секретарю все же позвонила. Свободное окно выпадало только на послезавтра. Ладно, подождем. Заведующая была полна решимости, несмотря ни на что, отстоять свои позиции и не допустить Беляк к сессии. На кафедре все должны увидеть, что она по-прежнему сильна, ее авторитет непререкаем, и даже ректор обязан с ней считаться.
Успокоив себя этой мыслью, Валеева сосредоточилась на подготовке к грядущей встрече. Раз за разом она проигрывала в уме предстоящий разговор, как опытный шахматист прикидывает варианты игры и оттачивает победоносный эндшпиль.
Как и опасался профессор, одним вызовом на ковер эта история не закончилась. Валеева снова пригласила Буре к себе. На сей раз заведующая отбросила всякую дипломатию и в самых нелицеприятных выражениях изложила профессору заранее подготовленный ультиматум: либо тихий добровольный уход, либо унизительный скандал с оглаской. Как и рассчитывала Валеева, ей удалось застать профессора врасплох. Такого поворота событий он никак не ожидал.
Отчет об исследовании образцов Грачева был готов уже к исходу следующего дня. Семенов сунул в рот сигарету, нацепил на нос очки и принялся сопоставлять результаты.
Кроме кислотно-щелочного баланса, подозрительно совпадали показатели некоторых солей. Согласно обоим отчетам, натрий был повышен, а калий, наоборот, существенно понижен. Вряд ли это могло быть случайностью. Семенов снова вгляделся в таблицы.
На совещании, посвященном планированию лекционного расписания на второе полугодие, Валеева с плохо скрытым удовольствием объявила, что в следующем семестре кафедра не досчитается одного из своих старейших и самых уважаемых преподавателей. Взгляды недоумевающих коллег скрестились на съежившейся фигуре Буре. У Глеба впервые в жизни закололо под сердцем. Как бы отвечая на его немой вопрос, Буре печально кивнул.
После собрания профессор пригласил Глеба пройтись.
– Голубчик, извините, что сразу не рассказал.
Затем Борис Михайлович изложил историю в деталях. Глеб узнал, что Валеева, размахивая тремя доносами, явно написанными под диктовку, угрожала Буре вселенским скандалом – мол, Клюев и остальные хоть под присягой подтвердят, что профессор чуть ли не силой заставил студента произносить нецензурные слова в присутствии однокурсников. Коллективная жалоба – не новый, но весьма действенный ход. Похоже, теперь и впрямь единственный выход для профессора – тихо написать заявление и уйти по-хорошему.
Для поднятия настроения Глеб предложил профессору заглянуть в какое-нибудь питейное заведение, как они не раз делали в прошлом, но Буре предпочел поскорее отправиться домой. Они расстались на выходе из ворот. Стольцев долго смотрел своему наставнику вслед.
Вся история с этой дурацкой надписью показалась ему откровенно постановочной. А не ему ли, Глебу, в конечном счете старалась досадить заведующая? Судя по всему, прекрасно понимая, что прямая атака на Стольцева может вызвать вопросы у ректора, Лариса Васильевна прибегла к обходному маневру. Она безошибочно вычислила самое слабое место Глеба – его дружбу с Буре – и ударила что есть силы. Расчет оказался верным. Стольцеву было больно, как никогда.
Лучко добрался до Семеныча только поздно вечером. Расследование застопорилось, и капитан очень рассчитывал на какое-нибудь чудо.
– Ну? – спросил он.
– Я тут еще раз сравнил пробы, взятые у Грачева и Меригина. В принципе ничего особенного, но кое-что меня насторожило.
– Продолжай.
– Помнишь, я говорил о следах приема кортикостероидов в крови и тканях Меригина?
– Да, припоминаю. Какое-то средство от воспалений.
– Точно. Теперь выясняется, что пробы, в свое время взятые у Грачева, дали почти идентичные результаты. Вещь на первый взгляд безобидная, но уж больно похожи показатели.
– Ты хочешь сказать, что оба убитых лечились от одной и той же болезни?
– Либо по одной и той же методике. Скажу честно, полной уверенности у меня пока нет. Но есть подозрение, что эти совпадения не случайны.
– А мы можем сделать из этого вывод, что и Грачев, и Меригин принимали один и тот же препарат?
– Так далеко я бы, пожалуй, заходить не стал, но, скорее всего, оба принимали лекарственные средства, как минимум принадлежащие к одной и той же группе.
– А это не может оказаться простым совпадением?
– Вообще-то может. – Голос Семенова утратил былую уверенность.
– Тем более что Грачев и Меригин проживали в разных районах, а значит, были приписаны к совершенно разным поликлиникам.
Семеныч в ответ изобразил нечто отдаленно похожее на неуклюжий реверанс.
– Все, чем могу…
По трезвому размышлению Глеб уже нисколько не сомневался, что Валеева нарочно устроила весь этот кавардак и что Клюев – всего лишь пешка в задуманной ею партии. Что же делать? Он еще и еще раз прокручивал варианты ответных шагов, но ничего по-настоящему толкового в голову не приходило – осторожная Валеева наверняка заранее перекрыла любые очевидные пути противодействия. Остается только ректор, но эту возможность Глеб уже использовал.
Обвинять Буре в злоупотреблении ненормативной латынью было просто смехотворно. Из уст профессора, к слову, прекрасно осведомленного как обо всех дошедших до нас древнеримских ругательствах, так и об их более поздних западноевропейских родственниках, ничего сильнее, чем cacator, услыхать было решительно невозможно. Этим латинским словом, означающим «засранец», Буре называл окопавшихся в научной среде бездарей, а также мельтешащих на телеэкране проныр-политиков. Ни к коллегам, ни тем более к студентам безупречно воспитанный Буре никогда не применял подобных эпитетов. А ведь его любимая латынь всегда славилась бранным лексиконом. Достаточно почитать стихи Катулла, современника Юлия Цезаря, обращенные к консулу Аврелию и коллеге по цеху по имени Фурий, где величайший из римских поэтов, не стесняясь в выражениях, обещает при встрече вступить в интимную связь с задницей первого и устами второго. Хотя видно, что сквернословит Катулл с явной оглядкой на вечность собственного наследия и сдержанно называет консула «патиком», то есть существенно облегченной версией злосчастного выражения, накарябанного Клюевым на доске.
Глеб, усмехнувшись, задумался о том, что превосходство русских ругательств над заграничными – не более чем расхожий миф. Верить в такое в наше время могут только малограмотные люди, совсем не знающие языков. Даже относительно приличная латынь и та выглядела предпочтительней с точки зрения богатства и вариативности выражений, не говоря уже о современном испанском и прочих дальних родственниках родной речи Катулла. К примеру, то, что по-русски пишется тремя буквами на каждом заборе, у темпераментных испанцев имеет тридцать – сорок синонимов. Вот на какую высоту матросы Великой Армады вознесли унаследованный их предками язык Плавта и Горация!
Хотя, конечно, русский мат – тоже далеко не последний на этом вселенском поле брани. Глеб даже прикинул про себя что-то вроде небольшого эссе. Стольцев никогда не был завзятым сквернословом, но любил расставлять по полочкам даже не особо нужные знания.
Это ничего, что самое древнее письменно зафиксированное славянское матерное выражение датируется лишь тысяча четыреста тридцать вторым годом, а ругательство, так не к месту процитированное Клюевым, римские подростки выцарапывали на стенах Вечного города еще двадцать веков тому назад. России, если верить летописям, тоже есть чем гордиться. Разве в анналы истории не вошли большой и малый «загибы» Петра Великого?
На ум Глебу пришел еще один любопытный, хотя и непроверенный факт: в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году царица Софья Алексеевна помиловала человека, которому вменяли в вину два тягчайших по тому времени греха: сквернословие и игру в шахматы. Грехи в ту пору считались равноценными. И пойди история по иному, альтернативному пути, сейчас на заборах, вполне возможно, писали бы не слово из трех букв, а похабное «е2–е4».
