чего жертвовали. У этого пути конца нет. Сколько люди живут на свете…
– Обожди. Да почему? Ты смотри, Андрюша… Мы согласимся. Допустим! Подожди!
Согласимся! Ну? Ну что это в масштабе вселенной, в конце-то концов?
– Нам еще только вселенную запакостить.
– Ну, не до конца. Не целиком. Просто проявим понимание. Ты же сам говорил…
– Витя, где та последняя черта, до которой еще можно, а дальше уже – все, нельзя?
Ведь это как горизонт: удаляется по мере приближения.
– Да что нельзя? Чего нельзя? Все равно ведь построят, что решили. Так что нельзя?
– Через совесть свою переступать нельзя. Ну что я тебе такие вещи говорить должен?
– Что мы, Наполеоны? Жизнь, смерть зависит от этого?
– И я говорю: не жизнь зависит. Ну чего уж мы так будем? Чего боимся? Блага потерять?
– А что изменится?
Он видел сейчас в Викторе готовность к унижению и боязнь стыда. Но если не они друг другу, так кто ж еще скажет им?
– Мы изменимся, Витя. И не воротишь.
Сами того не замечая, они вновь и вновь кружили по тем же улицам, стояли под теми же светофорами, пережидая поток транспорта.
Один раз попали в толпу: кончился дневной сеанс в кинотеатре «Спартак». Это был единственный кинотеатр, уцелевший в войну. Восемьдесят с лишним процентов города было разрушено, лучшие здания погибли, а этот кремовый торт стоит. И все так же с вещими трубами летают над его входом алебастровые амурчики, молочные, все в складочках. И вьются над ними алебастровые ленты. Живуче уродство, все переживает: и людей и войны.
Оттуда-то, из-под амурчиков, валил народ, жмурясь на свету, веселый, шумный.
Странно это видеть – не изменившийся мир, когда с тобой случилось. Но Виктору он сейчас об этом не сказал. «Вот именно!» – воскликнул бы тот.
И так же, как они кружили по улицам, так же по кругам шел их разговор. Казалось обоим, что, в сущности, ничто не разделяет их, немного еще – и они поймут друг друга, как понимали всегда. А уже каждый начал свой путь. И эти пути никогда не сходятся.
Как бы между прочим, но приосанясь вдруг и тем подымая разговор на иной уровень, Виктор сказал:
– Видишь ли, Андрюша, меня тут вызывали…
И помолчал значительно, углубясь в себя.
– Пригласили меня, одним словом…
– Куда? – спросил Андрей.
Оба отчего-то пошли медленней.
– В общем, был у меня на этих днях доверительный разговор. С Алексеем Филипповичем. Не только он присутствовал…
После уж вспомнилось, и вспоминалось не раз: и тон, каким это было сказано, и слова. Не «Бородин», не «мэр»: «С Алексеем Филипповичем…» Но в тот момент у Андрея словно отшибло способность понимать.
– С кем, с кем у тебя был разговор?
Ведь надо было поверить в самую возможность, что Виктор сделал что-то втайне от него. А этого допустить он не мог, потому что тут кончалось главное. И он улыбался, глядя на Витьку. Но тот говорил уже покровительственно, как старший:
– Нам доверяют, в целом пока доверяют. Вот какое убеждение я вынес из разговора.
Это главное. Понимаешь, Андрюша, надо. На-до. Это тот случай, когда мы должны.
Они все еще шли в ногу. Шаг в шаг.
– Значит, ты разговаривал с Бородиным?
– Да. Состоялся большой творческий разговор.
Виктор так слушал себя, так себя он видел сейчас, что и не заметил перемены, происшедшей с ним рядом.
– Ты, значит, ходил к нему?
– Меня пригласили.- Именно на такой формулировке настаивал Виктор.- Бывают обстоятельства, когда приходится поступаться личным. Как говорится, на горло собственной песне… И для этого тоже нужно мужество.
– Ты что же, от нас двоих там? И вообще я не понимаю, как же ты один?..
– Видишь ли, Андрюша, для пользы дела… Ну как тебе объяснить? Двоих – им было неудобно.
– Постой, когда это было?
Позавчера в перерыв он встретил Виктора в коридоре. Они всегда ходили обедать вместе, а тут Виктор спешил куда-то один и был переволнован. «Зинушка, понимаешь…- забормотал он как застигнутый.- Ну, в общем, бабские дела». Андрей посмеялся только: «Эх ты, подкаблучник». Это было именно тогда, он понял сейчас. И не к Зинушке отпрашивался Виктор с работы.
– Когда это было? – повторил Андрей.
– На этих днях. Не в том дело…
Да, это было в тот день. Оттого он и спешил и проскользнуть стремился. Почему-то мелочи задевают больней всего. Главное не уязвит так, как может уязвить мелочь.
– Значит, тебя пригласили – и ты пошел? – Андрей говорил тихо.
– Андрюша, обожди. Ты не так меня понял! – Виктор уже пожалел, что сказал.- Ты меня знаешь. Со мной ведь не так просто. Я им сказал сразу…
– Это твое дело, что ты сказал.
– Нет, но мы же вместе…
– Твое дело!
Андрей опять видел в нем готовность к унижению и убыстрял шаг.
– Ты не так расцениваешь. Я просто думал, что из тактических соображений…
– И это меня не интересует.
Потом они шли молча. И разойтись в стороны еще не могли, и говорить было не о чем. Но мысленно они говорили сейчас. И шли рядом. Получалось так, что Виктор, как виноватый, провожал его. У трамвайной остановки Виктор сказал, как попросил:
– Нам надо еще поговорить.
– Да, надо.- Андрей старался не встречаться глазами.
Дома он не стал ничего рассказывать Ане. Он знал, она скажет: «А что я всегда говорила?»
Обычно после так называемых семейных общений, наслушавшись Зининого щебетания, натерпевшись, Аня говорила: «Почему я должна нести этот крест? Должна, должна, а почему?» Он отшучивался: «Мы своим друзьям жен не выбираем. А то бы пришлось отдать тебя».- «Не подлизывайся!» – «Нам с Витькой скоро серебряную свадьбу справлять – вот сколько мы дружим».- «И дружите на здоровье! Но почему я должна?
По-моему, вам вполне хватает вас двоих. И вообще, знаешь, я ее боюсь. Я тебе серьезно говорю. Это электрическая дура».- «У каждого века свои дуры. Дуры каменного века, дуры электрические, электронные, кибернетические. Можно провести исследование: «Дуры разных веков…» – «Но если он ее терпит… «Зина – умная женщина!» Если он все это способен терпеть, он точно такой же. Ты знай! И ты еще увидишь».
В их дружбе она чутко регистрировала малейшее отклонение. Стоило Виктору схитрить – и она уже ревниво переживает за мужа: «Ну что? Опять слаб трахмал?»
Был старик маляр, покойник уже; всю жизнь клеил обои, и всю жизнь они у него вздувались пузырями. Объяснял он это тем, что нынче и крахмал делать разучились:
«Слаб трахмал». Так это «слаб трахмал» и осталось в семье на все случаи жизни.
Но хоть он и не рассказал Ане, на следующий день она все уже знала. Вернувшись с работы, он сразу увидел это. Как всегда, она сидела над ученическими тетрадками: слева стопа непроверенных сочинений, справа – проверенные. Сорок два ученика в ее восьмом «А», сорок два раза прочесть одно и то же. До полуночи сидит, слепнет, пока две стопы тетрадок не соединятся в одну. Обычно она выписывала фразы из
