– Из рук моих ты получишь сейчас завтрак.
С тем Аня вышла на кухню. Борька подложил себе диванную подушку под шею – он сидел, опершись спиной о стену,- подтянул к себе лежавшую на тахте книгу.
Любимое его занятие, любимейшее положение: с книгой на тахте, зажмуря левый глаз.
Чаще на боку лежа.
Однажды в момент своих семейных разногласий он прожил на этой тахте не вставая четверо суток. Дети затевали на нем игры, он засыпал под их голоса, просыпался, прочитанные книги шлепались на пол; стопка их под конец сровнялась с тахтой.
Разговаривал он с детьми преимущественно кратко: «Приблизьтесь!.. Изыдите!» А они обожали его. И сейчас, едва только голос его раздался, две головы всунулись в дверь: одна над другой. Две пары карих Аниных глаз смотрели на него. Таким от них потянуло теплом, что Борькины толстые губы сами поплыли в улыбке. Но он тут же остановил кинувшихся к нему детей.
– Изыдите, аборигены, с глаз моих. И обследуйте куртку.
А когда дверь за ними закрылась, сказал Андрею:
– Что делается, что делается! Лето не видал – ну, ну! Девка – красавица растет.
Еще наплачешься с ней.
– Пока что гадкий утенок,- говорил Андрей обрадованно.
– Помолчи. Твоей заслуги тут никакой. Авторство едва-а проглядывает.
Отвернувшаяся к окну Зина тем временем быстро начесала челочку перед раскрытой пудреницей. Она, быть может, и помаду обновила бы, но Виктор сказал самолюбиво:
– Ты смотри, что с бабами нашими происходит!
– Виктор! Какие ты пошлости говоришь! Фу!
– Спи спокойно, дорогой товарищ,- заверил Борька.- Разве Зиночка позволит?
Зиночка не позволит.
– Вот правильно, Борис,- сказала Зина.
Вошла Аня с подносиком в руках.
– Может, ты все-таки к столу пересядешь?
На красном глянцевом помидоре дрожали капельки воды, огурец – вчера сорванный с грядки, еще колючий; двумя масляными нерастекшимися желтыми глазами смотрела со сковороды яичница; на пышных оладьях вздувались и лопались радужные пузыри – вот так подавалось Борьке в их доме! Сидя перед всем этим великолепием, он только руками развел и взмолился жалостно:
– Аннушка!
– И не думай.
– Анюта! Единственно чтоб оценить.
– Меня нет.
– Не горло зачерствело – душа.
Аня глянула на него, вышла. Принесла в чайной чашке, будто от самой себя тайком, как приносят в кафе, где водку подавать запрещено.
– Хотели провести этот день с детьми. Последний день перед школой. Так вот на тебе…
Борька поднял чашку.
– Тост мой безгласен, ибо чувства слов превыше.
Он шумно выдохнул воздух, зажмурился, выпил.
– А этим двум не давай. Творческие работники, им вредно.
– Эти уже сами успели. Пойду поставлю чай.
Андрей следом за нею вышел на кухню. Аня мыла под краном заварной чайник.
– Дурак ты, дурак! – сказала она.
– Ну ты же знаешь Витьку. Надавила Зина на него…
– Надавила… Ведь вот умный человек, а дурак. Дай заварку! Заставить можно того, кто сам этого хочет. Роли у них распределены. За спиной жены удобней. А то бы заставили его, если б не захотел…
– Он и так расстроен.
– Расстроен… Вот Борька никогда не предаст. На, отнеси.- Она сунула ему в руки солонку.
Борька ел, поглядывая сузившимися, смеющимися глазами.
– Аннушка! – вскричал он, когда Аня вернулась.- Да отчего же у тебя всегда так все вкусно? Брось ты его, соединим судьбы.
– Только с моим характером. И буду бегать к ним обеды готовить. Нет уж. Да и пропьешь ты меня.
– Не исключено.
– Нет, посмотри, как они! – с глазами, разбежавшимися от любопытства, и явно задетая, говорила Зина.- Аня так ухаживает, так она ухаживает за ним… Лично меня бы Виктор ревновал.
– И здря!
– По крайней мере, мне хоть можно спокойно помирать. Это года два назад, маленькие они еще были,- Андрей улыбнулся,- подходит ко мне Митя: «Пап, а мама от нас не уедет?» И Машенька за ним скрывается. Оба перепуганные.
– Уж твоя безгрешная жена!.. Ладно, благодарности все равно не заслужу.
– Пусть вот им лучше Борис расскажет, как он генеральше цветы подносил,- сказал Виктор.- Расскажи ей, расскажи, а то она мне не верит.
– И не верю! – подзадорила Зина.
Прижав руку к сердцу, Борька молча поблагодарил Аню. На ее: «Чаю?» – покачал головой и снова перелез на тахту, книгу на колени, подушку под шею. Кончилось тем, что Виктор сам при нем стал про него рассказывать.
История была давняя, военных лет. Сбитый в сорок первом году, Борька из госпиталя попал в училище: готовить курсантов. На три его рапорта с просьбой отправить на фронт ответа не последовало. Четвертым рапортом старший лейтенант Маслов добыл себе арест и возможность усвоить на досуге, что своими рапортами он неприлично тревожит совесть старших по званию. Как будто он один хочет на фронт!..
Но родина потребовала, чтоб они здесь, в тылу, ковали победу. Они куют, а он, видите ли, не желает.
Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.
– Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? – волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.
– Слушай, имей совесть, это же Успенский! – сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки: он всегда рисовал на том, что окажется под рукой, а рисунки свои терял.
– Года через четыре…- Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла.- Я «через четыре» сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.
Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.
– Что курит пехота? – спросил он Виктора.- О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..
И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…
Он взял сигарету у Виктора.
– Огоньку даст артиллерия.
Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.
– Чур, сначала я!
Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.
– Я думала, ты меня рисуешь,- протянула Зина разочарованно.
На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать:
