Андрей промолчал. След войны длинен и кровав, из бесконечности в бесконечность.
И все летит, летит та пуля, что у матери убила сына, у жены – мужа, у не родившегося на свет сына отняла отца.
Они пришли к Немировским с опозданием. Внизу у лифта стояли несколько человек, смотрели вверх, нетерпеливо трясли дверцу.
Была известная история про архитектора, которую Андрей с удовольствием вспоминал всегда. Архитектору сказали, что он не учел пропускную способность лифтов: в вестибюле постоянно скапливается народ, нервничает, ждет. «Повесьте здесь зеркало,- посоветовал он.- Большое зеркало». Повесили. И люди вдруг перестали спешить. Не это ли сегодня нужней всего людям: возможность видеть себя в определенные моменты. И способность видеть себя.
Они пошли наверх пешком. На четвертом этаже на двери, мягкой, как спинка дивана,- начищенная медная пластинка: «Немировский А. Л. Архитектор». Каллиграфические буквы, сияние – как у пуговиц на мундире. Конечно, Лидия Васильевна начищала. И в передней Немировских, где под потолком красовалась голова медведя со стеклянными глазами, рогатые головы лося и оленя, всякий раз Аня думала: «Неужели Лидия Васильевна лазает туда с пылесосом!»
Дверь открылась, на площадку вырвались громкие голоса, запах жареного. Держась рукой за цепочку так, что платьице потянулось вверх, стояла Олечка.
Аня вынула из сумки белого пушистого утенка с красным клювом и изумленными глазами, который ей самой понравился в магазине.
– Это тебе.
Олечка отступила, молча смотрела на нее, держа руки за спиной.
– Он пищит, вот послушай.
Сжатый в пальцах, утенок раскрыл клюв и крякнул. Девочка все так же молча смотрела. Не на утенка – на эту женщину. Смотрела, будто не понимала языка, на котором с ней разговаривают.
Никто из взрослых никогда ей не говорил ничего подобного, но у нее тем не менее сложилось ясное убеждение, что дед ее самый главный и потому все подлизываются к ней. И она строго смотрела на эту женщину, которая пищала перед ней утенком.
Потом повернулась и побежала в комнаты, наскочив в дверях на деда.
– Наконец-то! – шумно приветствовал Немировский.- Оля! Куда же ты? Ты не поняла, это тебе.
– У меня уже два таких! – из комнаты крикнула девочка.
– Ольга! Ужасно дикое дитя.
– Боже мой, какая прелесть! – за внучку преувеличенно радовалась Лидия Васильевна.
И четверо взрослых, чтоб скрыть неловкость, восторгались игрушкой, стоя в передней.
– Саша, он раскрывает клюв!
– Мне он самой понравился,- словно бы оправдывалась Аня.
– Прелесть, прелесть!
– Смотрите, как болгары научились делать.
– Они, между прочим, и раньше умели.
Внучке утенок, бабушке ветка мимозы («А мне за что? Ну спасибо.- Они поцеловались с Аней.- Спасибо.- Поцеловались еще раз.- Они ужасно сейчас дорогие».
И, словно бы поколебавшись, поцеловались в третий раз).
Имениннику был подарен кавказский рог на серебряной цепочке. Поухаживав за гостьей, Немировский тут же, как человек воспитанный, содрал обертку с подарка, чтобы вниманием отблагодарить:
– Мужчине – рога? Впрочем, в моем возрасте это можно. Уже можно. Но первым из него будете пить вы.
– Штрафную, штрафную! – кричали гости из-за стола.
– Они опаздывают, а мы тут надрывайся.- Это Борька Маслов загородил свет в дверях.- Анечка! Аннушка! Анюта! Вот кого я люблю! – Он обнял Аню.- Люблю и цалую!
– Борька, ты пьян! Тебе что, целовать некого?
– Тсс!
Все посмотрели туда, куда испуганными глазами глянул Борька. Рядом с отодвинутым стулом сидело нечто молодое, белокурое, худенькое – козочка в очках. Так вот ради кого искал Борька ходы, одалживал деньги: срочно покупалась однокомнатная квартира в блочном доме. Не миновать ему и этой весной лепить стартующих пловчих, гимнасток с веслом, пионеров с горнами и дискоболов. Этим сопровождалась смена власти в Борькиной жизни.
– Слушай, Боря, ты все же предупреждай…
– Тсс!
Козочка очень внимательно оглядела Медведевых через толстые стекла очков.
– Очень приятно. Боря мне много рассказывал.
Еще внимательней оглядела Анино платье. Тем временем Борька наливал в рог. Аня хотела выхватить у него бутылку.
– С ума сошел! Дай хоть сполосну.
– А как на фронте из копытного следа?
– Слушай, ты, инженер человеческих туш!
– Уш!
– Душ!
– Поимей совесть!
– Они опаздывают…
– Боря, лей! -…а мы тут, понимаешь, надрывайся.
– Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
По мере того как подымался вверх тонкий конец рога и глаза все подымались, Аня, тоже играя в этом спектакле взрослых людей, испуганно смотрела на мужа, как должна в таком случае смотреть жена.
– Пей до дна, пей до дна, пей!
Допил, крякнул, стряхнул капли на пол. Сел. Общий с хлопаньем в ладоши хор распался на голоса:
– Ешь.
– Нашли чем штрафовать.
– Закусывай сейчас же.
В несколько рук ему накладывали в тарелку.
– Дайте отдышаться.
Он сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой.
– Медведев, поухаживайте.
Голос низкий, чуть с хрипотцой. Это Людмила Немировская. Черные ресницы-опахала опущены, кончик сигареты тянется к огню. Андрей поспешно поднес зажигалку. Когда прикуривала, ресницы поднялись, темными зрачками поверх огня глянула в зрачки ему. И опустила ресницы. Откинувшись, выдохнула из легких долгую струю.
Холодное вино уже носилось туманом. И стало вдруг легко. Мягче свет, глуше голоса. И лица вокруг все улыбающиеся.
Аня сказала тихо:
– Ешь.
Взяв у него сигарету изо рта, погасила в пепельнице.
– Селедки положить?
А за столом гул голосов, каждый говорит свое: -…намачиваете – и что?
– Нет, лучше белый. Можно, конечно, можно!.. Но белый гриб – это соловьиная песня.
– Там девятка на конце, а у меня нуль. «Это цирк? Цирк?» С раннего утра! «Цирк?»
Цирк, говорю. С моей тещей у нас всегда цирк.
– Ты мне говоришь – буро-набивные сваи, а я тебе говорю – ритм. Ты пробурил, а он на миксере с бетоном за водкой поехал. А она, голубушка, стоит под дождем, оплывает…
– Восемнадцатый век, не спорьте!
– Но Лидия Васильевна, как всегда, на высоте! – Это голос Полины Николаевны, секретарши Александра
