Кто-то сменил тему.
Кэрни позволил разговору идти своим чередом. Закурил и стал размышлять над идеей, которая его, пожалуй, удивила. В миг, когда она оформилась, когда он признался себе в этом, он понял ее деструктивность. Не в одиночестве или эгоцентризме было дело, не в общей картине происходящего здесь, в анклаве вежливого академического и политического самодовольства – в ребячестве. Проявления свободы, воплотившиеся в ней, – свободы теплой пустой машины, запаха пластика и сигарет, звука тихо играющей в ночи магнитолы, зеленого сияния приборной панели, общего чувства инструмента, применяемого по назначению с каждым поворотом трассы, – показались ему столь же ребяческими, сколь и удовлетворяющими. Такова была его жизнь до сегодняшнего дня.
На выходе спутница заметила:
– Не слишком-то взрослая мечта.
Кэрни изобразил свою самую мальчишескую улыбку:
– И правда не слишком.
Ее звали Клара. Ей было под сорок: рыжеволосая, тело в хорошей форме, хотя по лицу уже бежали морщинки и была заметна неудачная попытка хирурга их устранить. Ей приходилось усердно строить карьеру. Быть успешной матерью-одиночкой. Пробегать по пять миль каждое утро. Требовалось хорошо держаться в постели, наслаждаться сексом, нуждаться в нем, зная, как сказать в ночи мурлыкающим шепотком: «О да. Вот так, да. О да». Озадачена ли она, обнаружив себя в красно-кирпично-терракотовом викторианском отеле с мужчиной, которому все эти достижения по большому счету безразличны? Кэрни не знал. Он оглядывал блестящие белые стены коридора, напоминавшие ему время, проведенное в младшей школе.
– Как-то это грустно прозвучало, – сказал он.
Он взял ее за руку и повел вниз по лестнице, после чего затянул в пустую комнату с двумя-тремя бильярдными столами, а там убил так же стремительно, как и всех прочих. Она глядела на него: интерес в глазах успел смениться удивлением, прежде чем зрачки подернулись пленкой. Он был с ней знаком месяца четыре или около того. В начале их отношений она его описывала как «серийного одноженца»; оставалось надеяться, что теперь ей понятна ирония, если не лингвистическое преувеличение, этого термина.
На улице (передергивая плечами и раз за разом быстро вытирая рот тыльной стороной руки) он на миг словно бы заметил движение – тень на стене, намек на перемещение в оранжевом свете фонарей. Дождь, пороша и снежок летели с небес все разом. Ему показалось, что в месиве этом мечутся десятки светящихся мошек. Искры, подумал он. Везде искры. Он поднял воротник плаща и быстро пошел дальше. В поисках припаркованной машины он почти сразу потерялся в лабиринте пешеходных улиц и торговых павильонов, ведущем к железнодорожной станции. Поэтому предпочел сесть на поезд и несколько дней не возвращаться. Когда же вернулся, машина по-прежнему стояла там: красная «лянчия-интеграль», обладанию которой он, скорее, радовался.
Кэрни бросил багаж – старый лэптоп и два тома «Танца под музыку времени»[1] – на заднее сиденье «интеграля» и поехал обратно в Лондон, где оставил машину на улице в Южном Тоттенхэме, уверившись предварительно, что дверца не заперта, а ключ торчит в замке зажигания. Потом сел на метро и отправился в исследовательский институт, где проводил большую часть рабочего времени. По соображениям чересчур замысловатым, чтобы в них разбираться, учреждение это располагалось в переулке между Гоуэр-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Там они с физиком, по имени Брайан Тэйт, заставили три комнаты компьютерами системы «Беовульф», подключенными к экспериментальному оборудованию, с помощью которого Тэйт надеялся наконец выделить парные ионные взаимодействия из вездесущего магнитного шума. Теоретически это позволило бы разработать метод кодирования данных квантовыми событиями. Кэрни сомневался в успехе предприятия, но Тэйт располагал опытом работы в Кембридже, Массачусетском технологическом и (надо полагать, важнее всего) Лос-Аламосе, засим у того были свои соображения на успех.
Когда в этом здании нейробиологи работали с живыми котами, институт регулярно пытались поджечь наиболее ярые активисты из общества защиты животных. Сырым утром здание все еще источало слабый запах горелого дерева и пластмассы. Кэрни, зная, как возбухла по этому поводу ученая общественность, кропотливо довел до ее сведения, что числится активистом Фронта освобождения животных, а масла в огонь подлил, ввезя в страну пару котят восточной породы, черного котенка и белую кошечку. Они как раз перемещали дикарски тонкие тела на длинных лапках с грацией моделей на подиуме, принимая странные позы и постоянно норовя подвернуться Тэйту под ноги.
Кэрни поднял на руки кошечку. Та мгновение сопротивлялась, потом заурчала и позволила устроить себя на его плече. Котенок, глядя на Кэрни словно впервые, прижал уши и ретировался за лавку.
– Киски сегодня нервничают, – сказал Кэрни.
– Гордон Мэдоуз приходил. Малыши в курсе, что он их не любит.
– Гордон? А зачем?
