и даже слова такого не знал – «роль».
На правом берегу Хомы таких поселений было множество, по одному на каждую округу. Жизнь тут протекала неспешная и понятная, на сто процентов соответствующая фазе сельскохозяйственного производства, а потому прибытие военных вызвало у местных необычайное оживление. Особенно у женской половины. И если в первые дни после прибытия пережившие разгром и отступление солдаты практически не выходили из лагеря, то вскоре жизнь наладилась, и самоволки в ближайшие стога сена приняли массовый характер. Однако теперь, после Оскервилля, капитан Ян Хильдер смотрел на вольности подчинённых сквозь пальцы. Он требовал, чтобы днём они были собранны и полностью отдавались подготовке, а взамен не спрашивал, что солдаты делают ночью. После Оскервилля Ян знал, как может закончиться жизнь военного, и с пониманием прислушивался к доносящимся с поля визгам.
Хильдер снова командовал мехэскадроном, четвертым в Двенадцатой бронебригаде. Эскадрон собрали по кусочкам: две машины из остатков Банигартской ударной, одна от Убинурского сводного – без экипажа, а четвёртый «Доннер», новенький, в заводской смазке, получили из резерва. На последней выставке военные показывали бронетяги со 140-миллиметровой пушкой, но на фронте появлялись только прежние машины, с проверенной и надёжной стодвадцатимиллиметровкой.
С людьми обстояло хуже. Новобранцев прислали совсем тупых, даже паротягом никогда не управлявших, гонять их приходилось до седьмого пота, но Ян не жаловался. Учить новобранцев, ругать их, наказывать и снова учить нравилось ему больше, чем видеть их трупы, гораздо больше.
А ещё Хильдер стал выпивать на ночь стакан местного самогона – только в этом случае ему не снилась огненная дуга, втыкающаяся в его «Доннер», и не приходили вопли горящих в бронетяге ребят. Привычка, конечно, не лучшая, но начальство смотрело на неё сквозь пальцы. Потому что начальство, во всяком случае, в лице командира Двенадцатой бронебригады полковника Охмена, тоже прошло через Оскервилль и знало, как может закончиться жизнь военного. Охмена устраивало, что Хильдер не даёт спуску подчинённым, учит их, как детей, и считается одним из лучших офицеров бригады. С помощью чего Ян засыпает, полковника не волновало.
И вызвал он Хильдера по другому поводу.
– Есть работа.
– Отбить Банигарт?
Ян считался ветераном, а потому имел право на лёгкую шутку.
– Банигарт заберём позже, – рассмеялся Охмен. – Сейчас задача проще.
– Я слушаю.
– Присаживайся.
Штаб Двенадцатой занял самое большое здание Бугердина – стоящий в центре Общинный дом. Но центр Бугердина – это не центр Унигарта, а потому окна полковничьего кабинета выходили на большой яблоневый сад, казавшийся до неприличия мирным, далёким от всех смертей на свете.
Хильдер присел на скрипнувший стул, выглядевший так, словно его сколотили на соседнем хуторе, и вопросительно посмотрел на Охмена. Тот не заставил себя ждать.
– После того дерьма, что случилось в Оскервилле, командование приняло решение взять под усиленную охрану все ключевые мосты.
– А я думал, их подготовили к уничтожению.
– Эти придурки сначала велели мосты заминировать, а потом сообразили, что тем облегчили жизнь волосатым диверсантам, которых с каждым днём будет всё больше и больше. – Полковник ухмыльнулся. – Тебе ли не знать, какими тупыми бывают штабные?
– Что есть, то есть, – согласился Ян.
– Короче, поступил приказ выдвинуть на охрану Змеиного моста мехэскадрон, полубатарею полевых пушек и роту стрелков.
– Почему так много? – удивился Хильдер.
– Змеиный мост всего в сотне лиг от Хомы, и штабные умники боятся рейда. Снимать бронетяги с передовой они не станут, приказали выделить эскадрон мне. А я решил выделить тебя. Вопросы есть?
Вопрос был только один: «За что такое счастье?», но Ян его по вполне понятным причинам не задал. Ни к чему полковнику знать, что один из его лучших офицеров не рвётся на передовую. Уж лучше в тылу, в охране; без подвигов, зато живым.
И не видеть огненные дуги, не видеть льющийся в открытые люки бронетяга «Алдар»…
