жестко об их носом тертися.
— Зослава…
Качнулся, руки протянул, чтоб обнять, значится, да только выскользнула. От нет у меня настрою обниматься, ни с ним, ни с кем другим.
— Зачем пришел?
Ежели сказать, что вела себя недостойно, то нехай кому другому сие говорит. Видел, кого в невесты звал. Кирей вздохнул.
— Упрямая ты девка, Зослава.
— Какая уж есть.
— Но мнится мне, что твоими силами я жив ныне остался. Не желаешь рассказать?
Да чего тут сказывать-то… и не в том беда, но боюся, что, ежели рот раскрою, то вновь разревуся, потому как болит еще чужая боль.
Не отпускает.
— А ты не спеши, — посоветовал Кирей и вошел.
Дверь за собою притворил, на стульчик сел и пряничек со столу взял.
— Голодный я, — пожаловался мне и пряник целиком в рот сунул. Жевал сосредоточенно…
— Чаю хочешь?
Кивнул.
А мог бы вежливо отказаться. В книгах, небось, писано, что на чай надлежит приглашать за две седмицы до чаепития. Уж не знаю, отчего, может, боярский чай как-то по-особому варют, но у меня обыкновенный, Хозяином принесенный.
Остыл вон ужо, хоть бы и под грелкою припрятанный был.
Но Кирей не жаловался, стакан одним глотком осушил и попросил:
— Еще.
Я налила. Не жаль…
…а все ж, ежели приглашение последовало немедля, то человеку воспитанному следует отказаться. И коль хозяева приглашение повторят, только тогда согласием отвечать. Иль то только для людей писано?
— Извини. Мне жаль, что тебе пришлось видеть такое…
— Что значит «шемаль»?
В носу все ж хлюпало.
И глянув на себя в ложечку серебряну, я ужаснулася. Хороша боярыня! Нос картоплею красной, щеки пухлые горять, глаза махонькие, что у доброе свиньи, которую уж бить пора. И коса растрепалася, рассыпалася на прядки.
Небось, волохата ныне, что ведьма.
— Шемаль? — Кирей нахмурился. — Покойник. Где ты это услышала?
— Да… родственничек твой сказал.
И мыслю я, что не об Измире он речь вел.
— Покойник, значит… — Кирей пальцы облизал. — Посмотрим, кто из нас раньше к Предвечному огню спустится…
Ох и не по-доброму то сказал.
— Ты же…
— Нет, резать я его не стану. — Кирей стакан с чаем в подстаканник поставил аккуратненько, бережно даже, будто был тот стакан не из честного стекла, но из парпору деланный. — Хотя, признаюсь, был бы рад оказии. Но Кеншо не так глуп, чтобы предоставить случай…
Промолчал, да и я не мешала.
Успокаивалась.
— Тронь его, и поднимется вой… да ладно бы, если б вой, повыли б и успокоились, но отец получит хороший предлог лишить меня своей милости. Объявить мятежником, попирателем закона Великой Степи, который гласит, что воля кагана превыше всего. И тогда он пошлет сюда не дары, а Золотую сотню, чтобы привезли ему мою голову. А царице, чтобы не сильно огорчалась, на воспитание еще одного сына… или двоих. Небось, теперь у него хватает детей, есть чем размениваться.
И горько так сказал, что разом стыдно мне стало за собственные слезы.
— А царица не станет мешаться во внутренние дела степи. Это теперь она способна отказаться от иного заложника, не оскорбив отца. Да и сам я условно свободен, не перед ней, но перед ним. И на все приглашения отвечать отказом, ссылаясь, что
