Правда, мнится мне, что посмеется Кирей над этакою сказочкой.
— В году четыре тысяче сороковом поднесли Гырым-кагану в дар деву хрупкую, что тростиночка, с глазами, будто камень- фируза, с волосом золотым… и танцевала она для Гырым-кагана танец семи покрывал… и был он счастлив, позвал ее ложе разделить. А наутро нашли Гырым-кагана с глоткою перерезанной, дева же исчезла. Искали ее долго… пока смута не началась.
Хмыкнул сам, добавив:
— Смута у нас частенько приключается.
Ага… а еще жаль мне энтих каганов, то травят, то режуть, никакой жизни нету!
— А вот про коня, Зославушка, — Кирей вдруг заговорил голосом муркочущим, да глянул снизу вверх, только глазищи полыхнули, — ты мне сама расскажешь.
От же ж… холера! И дать бы по лбу ему за этакие шуточки, да рука не поднимается. Зато разумею ныне, отчего он так мил девкам…
— Прекрати, — велела строго.
Мыслилося мне, что строго, но Кирей только засмеялся.
Весело, стало быть…
— Конь энтот…
— Непростой.
Кивнула я, как есть, непростой. Да только и не знаю, с чего-то рассказу начать…
— Помнишь, нам сказывала Милослава про коней водяных, которые у саксов обретаются? И у норманов? А вот дед мой расповедывал, что этакие кони есть везде, где только вода имеется, но живая. Что обретаются табуны их в море-окияне, а в год, то ли тесно им становится, то ли и вправду зовет их кровь, но уходят они из моря. И подымаются в реки да речушки, до самого устья… и там свадьбы играют. Людей-то они стерегутся, но ежели человек сведущий есть, то в правильный час оставит он на берегу кобылу в охоте, а с нею — и ведро с молоком да травками всякими. Скажет слово нужное, чтоб услышали его кони, да и уйдет. Утром же возвернется.
Слушал он, подпер кулаком голову, глазищи прикрыл… не соснул бы, а то с сонным мне чего делать-то?
— И коль свезет ему, то кобыла жеребою окажется.
— Понятно.
От же ж! Я тут распинаюся, сказки сказываю, а ему понятно.
— Значит, мой жеребец — наполовину кэльпи?
— Водяной конь, — поправила я.
От не люблю этих словесей. Кэльпи… пойди пойми, чего за тварюка. А водяной конь скажешь, то и кажному ясне будет, об чем разговор.
— Пускай водяной конь. И что дальше?
А я-то, можно подумать, ведаю, чего там дальше. Специалисту нашел.
Злость моя была беззубою, что старый кобель, которого на подворье из милости держали. И управилася я с нею легко.
— Розуму в таком коне поболей, чем в обыкновенственном. И хозяина своего, ежели буде он ласков, любят они, что мамку родную. И нельзя энтого коня свести. Коль сядет на спину чужой человек, то полетит конь ветром, понесет его по-над полями да лесами, а после скинет, и так, что лиходей шею свернет. А еще злопамятные оне зело…
— Вот, значит, как… — Кирей подбородок потер. — Выходит, если бы я сел на этого коня…
И головой покачал.
Наездник он, верю, лихой, да все одно не удержался бы…
— Не только в коне дело, — молвила я. — Измир слово ведал особое… этим словом он бы и обыкновенного коня проклясть сумел бы, не то что водяного… это слово от души идеть, в ней и родится. И с нею выплеснется… и когда б сказал он…
— Кеншо знал. Перестраховался, паскудина… — Из сапога Киреева плетка вынырнула, хлестанула по раскрытое ладони. А плеточка-то махонькая, леконькая, из серебряных нитей свитая, да только на ладони рубец вспух. И Кирей зашипел. — Не мог не знать… или конь меня сгубит… или проклятье… что ж, Зослава, вновь я перед тобой в долгу.
Я только рукою махнула.
Не дело то, долгами считаться. Да и не его спасала я, душу Измирову, чтоб не вышла она вся на проклятие, не переродилась под знаком Мораны.
Дед сказывал, что в царствие ее розные дорожки ведут. И одних она привечает, а на других глянет костяным глазом, который
