— И я… — Лойко встал было, да на лавку обратно плюхнулся, махнул рукою. — Не… вы сами…
— А то и верно. — Тетка Алевтина засуетилась, в корзину пироги складывая. — Проводи… нечего девке одной впотьмах шастати…
А и вправду, засиделися.
Взимку-то рано темнеет, и позабыла я ужо, как оно тут… в Акадэмии-то иначей. Там дороженьки расчищены, вдоль дороженек — столпы стоять с камнями магическими, от которых и светло, не как днем, конечно, но и впотьмах не заблудишься.
Общежития, опять же ж, сияет.
Иные строения.
А тут… вышла и прям-таки ошалела.
Темень-темнотища, шаг ступишь, другой, а на третьем и заблудишься. И снежит-то, главное, сыплет снегом крупным, пуховым, этакий-то самое оно, укроет и поля, и леса, даст землице продыху, а по весне сойдет водицею студеной, напоит допьяна.
Но до весны еще далече.
И вот стою я, гляжу на снег оный, на небо черное, тучами плотненько затянутое. Слухаю, как кобели местечковые лаются, реденько так, от скуки, стало быть.
Воздухом дышу холодным, ажно в грудях коле…
— Тихо у вас тут. — Арей за мною вышел, да не с пустыми руками. Тетка Алевтина сама собой не была б, корзину снеди не всучивши. — Непривычно…
А то…
— Ты… ежель что, возвертайся… тетка Алевтина не обидит.
— С этим утверждением и поспорить можно… не каждый день Моранью травницу встретишь.
От же ж как. Разглядел!
И как это вышло…
— Она безвредная… бабка так казала. А я ей верю. Никому туточки тетка Алевтина зла не чинила… ей самой это не в радость…
Я шла по узенькой дорожке, снег поскрипывал, похрустывал… и так все было по-родному, знакомо. Сколько уж раз случалось хаживать мне? Что весною, что влетку, а что и зимою, когда слала меня бабка за особыми травами…
…Моранья травница — верное слово. Ведала травы тетка Алевтина, не тую их сторону, которая Божиней дадена, но иную суть, в тенях сокрытую. И случалось, что и в этих ведах нужда прибывала. Вона, как в Малиновке старуха одна помереть не могла, долго маялася, все прощения просила, видать, много грехов на ейной душе поналипло, вот и не пущали душеньку оне. Уж как плакала бабке, хватала за руки, да только не можно тому, кто исцеляет, темными путями идти. Тогда-то меня бабка и послала с запискою к тетке Алевтине, которая дала мне сушеных одуванчиков.
Я-то еще подивилася, какая с одуванчиков тех польза?
А бабка только махонький кусочек в рот той, бедолажное, сунула, как и отошла душенька… было еще, что мужика одного деревом привалило, да так неудачно, что половину тела отняло. Одною рученькою шевелит, а другою — не способный… и лежит лежмя, и мается. Долго так пролежал, с год почти… женка за ним, что за малым, ходила, надрывалася… все надеялися, что, может, отойдет. А он никак.
К этому мужику тетка Алевтина сама ходила.
Наутре и преставился.
А вдовица прибежала лаяться, обзывала тетку Алевтину по-всякому, пока жрец не явился да не увел. Еще попросил не держать зла, мол, горе в бабе говорит, разум зостит…
Мне потом бабка сказала, что так оно всем легчей, что и магики б того мужика не подняли. Он-то понял, что до конца жизни ему лежать, вот и послал за Алевтиной Саввишной…
…сказывали еще про один случай, да только шепотком да с оглядочкой. И было сие давно, а потому как знать, где правда? Но не вернулся боярин с сечи, и сынов из троих двое полегли… тогда-то и наняла боярыня молодшенькому охранника будто бы.
Или дружка.
Или еще кого, главное, что роду тот человек был знатного, да, видать, сбедневшего, коль на службу подался. И главное, не род, а кровь дурная… по первости того никто не разумел. А после слухи поползли… будто бы холопов он пореть да самолично, и все больше до крови. И не по делу, по всякое пустой причине. Особливо к девкам гораздый… и что насильничает их, но то не диво — кто
