Как и шанежки, яблочки и перепела, в меду тушенные, поданные на блюде посеребренном, что бабку мою в превеликую восторгу привело. Она это блюдо то одним боком поворачивала, то другим, то пальчиком с краешку скребла, проверяя, крепко ль серебрение.
— Бледная, кажу, что тать… этак сбежит твой рогастенький…
— Нехай себе бежит, — отмахнулася я.
Не то чтоб я еще злилася на Кирея, так, самую малость, но вот… вот вновь влез без мыла в душу! Да ладно бы мою, я-то привычная, нет, он к бабке моей сунулся.
С уваженьицем.
С дарами.
Домину экую снял, чтоб сродственникам моим, значится, не горевать на улице. Ага, бабку знаючи, не верю я, что при ней ни единое монетки не осталося на гостиницу. А гостиница, чай, дешевше, нежели этакий терем.
Каменный.
О башенках с крышами, красною черепицею крытых. На кажное — флюгер позолоченный ворочается, скрипит. На одной — петушком, на другой — конником…
На башенках — балкончики.
На балкончиках — кадки с цветами… ну, то бишь, по весне они-то с цветами, а нынешним часом с сугробами. Но бабке сие все одно по сердцу пришлося. Повадилась кажное утро на балкончик выходить. Взденет халату азарскую с птицами золотыми поверх сарафану, голову платочком повяжет, чашку парпоровую с кофием прихватит и сладостев, чтоб закусывать напой горький.
И встанет, глазеет на жизню столичную…
С балкона-то всю площадь как на ладони видать. От ей и любопытственно… она-то у меня в жизни никуда не выезжала, разве что по лекарское надобности, тут же ж…
Пока я там, значится, валялася при смерти, бабка дом скоренько обжила. Ни дать ни взять — боярыня столбовая. И все-то ее слушают, обращаются с почтением, по батюшке, поклоны бьют, а она только кивает со снисхожденьицем.
Ей-богу, как увидала, так руки засвербели по розге хорошей.
Правда, меня увидав, она разом про важность всякую позабыла, рученьками всплеснула, обнимать кинулася, целовать, причитаючи… стол накрыть велела и потчевать взялася, а заодно уж поведала, как оно вышло так…
— А мы токмо к Новоельням выбралися, — бабка-таки угомонилася, присела на лавку, ковром застланную, подперла подбородочек рученькой. — Ой, как выбралися… поначалу-то вас вовсе схоронить удумали, потому как лежите в кровище, глянуть страшне… не дышите… только кудлатенький грозиться начал, царевым именем, стало быть, и батькою своим… значит, и вправду посадников сын?
— И вправду, — подтвердила я.
— Ох, беда… не примуть там нашую Станьку…
Станька, та сидела тихенечко, мышка мышкою, глаз поднять не смела, только пальчиком по скатерочке расшитой водила да улыбалася своим мыслям. Она, ряженая на боярскую манеру, в платье шелковое с рукавами отрезными, серебром прихваченными, не походила болей на сиротинушку горькую. Бусы на шее яхонтовые в три рядочка. Заушницы серебряные. Венчик на голове, простенький, а все хороший…
И внове, какою такою милостию?
— Вот и порешили вас на волокуши… пока сделали, пока сгрузили… что вас, что душегубов тех, для следственных целей, стало быть.
Про это бабка ныне рассказывала с удовольствием. А я старалася не думать, какого страху натерпелась она.
— Ну и поехали… старшой-то все винился, что, мол, не больно-то они поспешали… послание от магика пришло, да пока разобралися, то да се… едва не упустили… да что уж тут… поспели, и ладне… а в Новоельне, значится, ждали… мы как из лесочку выползли, матушки мое родные… костры горять, войско цельное стоить, а с того войска конники скачуть наперед друг друга… этот, который рыжий, холера, языкастый…
…неужто Еська? Может, и он… отпустила царица? Решила, что раз все про спину его ведают, то и стеречься нет нужды?
— Один перед другим красуются… а как вас увидали на волокушах… от таких словесей я, Зославушка, в жизни не слыхивала. — Бабка помолчала, чтоб добавить: — Жаль, что не записала.
Станька только хихикнула.
— А тебе того слухать неможно было! Ай, да что тут… ну, азарин разом к вам… сначала тебя едва ль не облизал, после и
