Тонино Бенаквиста
Мясорубка для маленьких девочек
Посвящается Изабель
САД ШПАНЫ
Было семь часов утра, когда я встретился с этим револьвером. Именно встретился, другого слова не подберешь. Как будто завел знакомство с живым человеком. Я решился взять его в руку, чтобы проверить, способен ли я держать оружие, и узнать, что испытывают в такой миг. Сначала мою ладонь пронзила странная дрожь, которая быстро охватила руку до локтя. Я изо всех сил сжал рукоятку револьвера. И не смог одолеть искушения поиграть с ним, раз за разом выхватывая из воображаемой кобуры. Потом я начал целиться, протянув вперед руку, но не пытаясь спустить курок. Разумеется, из страха перед пулей и шумом, который мог произвести выстрел.
Уже много месяцев Жозе, друг детства, упрашивал меня разыскать фотографию нашего класса, сделанную тридцать лет назад в школьной столовой, где он сидел, улыбаясь, на первом плане, рядом с учителем. В поисках снимка я спустился в погреб, где бабушка — та, которую вся семья звала «бабушкой Малу», — бережно хранила старый скарб. Но в этой свалке мне так и не удалось найти свой ранец с детскими тетрадками.
Неожиданно мой взгляд упал на пожелтевшую скатерть, связанную в узел, с какими в старину ходили путники. Я увидел этот узел впервые, хотя, конечно же, он давно тут лежал, у всех на глазах, — но ведь дети видят лишь то, что ищут в данный момент. Да и какая загадка могла таиться в этом матерчатом свертке, если обшариваешь погреб в поисках деревянной лошадки со сломанной ногой или коробки с вензелем «Lefebvre Utile», где завалялись старые снимки да несколько высохших леденцов?! Уголки скатерти, некогда связанные намертво, легко поддались моим пальцам. Взгляд бабушки Малу вспомнился мне в тот самый миг, когда я, наконец-то ставший взрослым, обнаружил, что она скрывала от нас в этом узле:
— маузер;
— пистолет 34-го калибра, бывший на вооружении итальянской армии;
— парабеллум, причем заряженный;
— ружье со спиленным стволом (и с полной обоймой, запрятанной в молитвеннике, где для нее была специально устроена выемка);
— карабин U.S.M.1;
— ручной пулемет с вырезанным на прикладе именем «Эжени»;
— револьвер системы Colt, заряженный.
А также список всего этого арсенала, нацарапанный на обложке чистого блокнота; я прочел его раз десять, не меньше, притом вслух, чтобы полнее насладиться этими названиями, звучавшими в моих ушах чудесной музыкой. Стоит только произнести слово «кольт», и ты уже совершенно другой человек — из тех, что ходят по противоположной стороне улицы.
Любовно поглаживая маузер, я спрашивал себя, знал ли курок, которого касался мой палец, другие прикосновения, куда более опасные, несущие смерть? На кого направляли этот ствол; кому через миг суждено было рухнуть наземь; что маячило в прорези мушки — чья-нибудь голова, или сердце, или краешек шинели?
Никто не подозревал о существовании этого оружия, даже мой покойный отец. Разве что стыд все эти годы затыкал ему рот, мешая сказать правду. Он говорил нам о бабушке Малу с тем наигранным почтением, которое призвано любой ценой «создать дистанцию». Может, и он тоже когда-то, будучи мальчишкой, развязал стянутые уголки скатерти? Кто знает!
Я гляжу на часы — уже почти десять вечера. А у меня такое чувство, будто моя история — подлинная история моей жизни — началась только сегодня утром, в семь часов. Началась в ту самую минуту, когда я погладил ствол кольта и повернул его барабан.
Сегодня на работу я не пошел.
Позволил себе расслабиться на денек. Всегда мечтал об этом. Выбраться из наезженной колеи, прогуляться по улицам, как это сделал бы кто-нибудь другой, забрести туда, где я никогда не хожу. Поиграть. Стать тайным свидетелем своей собственной жизни. Разумеется, найденный кольт явился для этого великолепным предлогом. Бродить по улицам целый день с заряженным револьвером — вот он, удобный случай стать кем-то другим. Я ощутил это по мурашкам, пробегавшим по ладони, когда я поднимал кольт, якобы для выстрела. С первого же прикосновения к металлу мне пришли в голову такие вещи, о каких я раньше никогда не думал. Никогда.
— Куда нужно целиться, чтобы убить наповал? Чтобы обездвижить? Чтобы заставить жертву помучиться перед тем, как добить ее?
— Как реагировать, когда за вами охотится полиция? Нужно ли считать, сколько пуль ты выпустил?
— Где спрятать оружие — в кармане пальто? Или в кармане пиджака? Или просто сунуть за пояс, чтобы надежнее скрыть и быстрее выхватить?
Я чувствовал себя попеременно то убийцей, то жертвой, то сыщиком, то гангстером. Я проиграл все роли в сочиненном для себя фильме. И даже вообразил, как бабушка Малу, бедная женщина, измученная оккупацией, обшаривает карманы серо-зеленого мундира мертвого солдата под яблоней в саду и увязывает его военное снаряжение в семейную скатерть, словно желая заклясть этот смертоносный металл.
Я выбрал кольт. И поклялся себе не вынимать его из кармана, что бы ни случилось за этот день.
Выскользнув из дома под мелкий дождичек, суливший послеобеденное солнце, я сразу понял, что не ошибся.
С первых же шагов меня постигло волшебное опьянение.
Свернуть в третью улицу налево, ту, по которой я никогда не хожу, ибо она давно уже ни к чему примечательному не ведет, — это был настоящий дурман. Едва ступив на эту улочку, я словно бы глотнул крепкого вина. А ведь я всего лишь шагал по улице. Хотя при этом ясно сознавал, что иду не так, как всегда: я держался непривычно прямо, вскинув голову, но стараясь, чтобы никто не заметил ни моего кулака, стиснувшего револьвер в оттопыренном кармане, ни странного ощущения безнаказанности, которое в любой момент мог выдать мой взгляд.
Я едва помнил название этой улочки — Арбр-Сек, зато хранил в памяти кафешку, принадлежавшую даме, которую мы с Жозе регулярно повергали в ярость, воруя кокосовые «снежки», выставленные на продажу в бакалейном уголке ее забегаловки. Я-то думал, что она давно умерла, но нет, именно она в половине девятого утра подала мне там кофе. За соседним столиком сидели двое стариков, стекольщик-пенсионер и торговец красками. Можно подумать, что люди, которых всю жизнь видишь стариками, не умирают никогда.
Хозяйка с кривой улыбкой обозвала меня воришкой сладостей, спросила, как поживает второй воришка тех же сладостей, извинилась, что не смогла прийти на похороны бабушки Малу. При этом имени стекольщик поднялся и как-то мерзко хихикнул. Его собака, овчарка, тут же вскочила со злобным рычанием, почуяв приступ ненависти своего хозяина. А тот и не пытался приструнить ее, напротив — науськивал на меня короткими взмахами руки. Чем это Малу так насолила ему, что он долгие годы спустя после ее смерти все еще поминал ее лихом? Я даже не успел поразмыслить об этом: пес не успокаивался, он залаял, он был готов укусить, да и сам старик тоже бросил какое-то ругательство в мою сторону. Вот когда мне стало страшно. И я, стиснув револьвер еще сильнее, начал вытаскивать его из кармана, держа палец на курке.
Я уже мысленно видел, как собачий череп разлетается вдребезги от выстрела в упор. Потому что нужно убивать псов, которые кусают людей по вине своих рехнувшихся хозяев, убивать, несмотря на невиновность животных, несмотря на их любовь, убивать беспощадно, уничтожать, несмотря на то, что чудовищами их сделали люди.
Пес явно что-то учуял, у собак ведь нюх куда тоньше нашего. Он вдруг распластался передо мной на полу с жалобным повизгиванием, словно просил прощения. Он знал.
Улица Арбр-Сек ведет к пустырю, который я пересек, точно джунгли, пробираясь наугад между колючими кустами и грязными колдобинами. В детстве я играл здесь вместе с Жозе и другой шпаной из нашей компании. Пустырь так и назывался — Сад шпаны. В последующие годы репутация этой клоаки не стала лучше. Именно здесь обнаружились первые шприцы в истории нашего края. И здесь же впервые были арестованы бандиты, замешанные во многих кражах со взломом. А потом тут еще случилось изнасилование: девушку нашли на пустыре мертвой, и было это два года назад. «Дело об изнасиловании в Саду шпаны» — так его назвали в местной газете. Я всегда старательно обходил стороной этот мерзкий пустырь. Из суеверия, из страха, из мрачных предчувствий, да мало ли из-за чего. Но нынче утром, около девяти часов, в еще не растаявшей ночной хмари я пересек его как победитель.
