Нет, она не сказала, что делит ложе с тираном. Что он жесток или ревнив. Хотя в общем-то начала переписываться со мной из-за него. Силясь быть остроумной, она объявила, что эта переписка с арестантом была для нее единственным способом бегства. И, уходя, заклинала меня не допытываться, почему она никогда не покинет его.

В последующие недели я занимался тем, что вычеркивал палочки на стене своей комнаты, сразу по пять штук, томясь ожиданием.

Настал вечер, когда мы встретились снова — я, убитый отчаянием, и она, с лиловым синяком в пол-лица. Я понял, что в своих семидесяти письмах не смог как следует скрыть свое вожделение к ней. А она не смогла как следует скрыть письма.

Во время долгих лет отсидки я клялся себе никогда больше не встречаться с Жоржем. Но все же пришел в его вонючую халупу в самом вонючем углу вонючего предместья. Он налил мне стакан своего фирменного шнапса, который за эти годы отнюдь не стал лучше.

Жорж — хвастун каких мало, он не смог удержаться от торжествующей ухмылки, демонстрируя мне свои «игрушки». Этот болван во что бы то ни стало хотел показать, как они действуют, — можно подумать, я разучился обращаться с «пушками». Он влюбленно разглядывал голубоватую сталь. «Приятно снова видеть тебя в седле», — сказал он. Жорж — он тоже из разряда природных катастроф. Я заплатил наличными — пять кусков! — за подержанный ствол 38-го калибра. Сидя в тюрьме, забываешь о таких вещах, как инфляция.

Стоял собачий холод. Такой жуткий, что, не смоли я сигарету за сигаретой, у меня вконец скрючило бы пальцы. Что в данный момент было бы совсем некстати, поскольку мой указательный лежал на взведенном курке. Как только он вышел из дома, все мои рефлексы враз вернулись ко мне: привычка — вторая натура. Глаза забегали туда-сюда на сто восемьдесят градусов, ухо насторожилось, что твой радар, по спине забегали мурашки; я уж не говорю о своем умении подстеречь нужного типа в нужном месте. Гром выстрела вернул меня на двенадцать лет назад.

Потому что, надо вам сказать, я и попался-то на почти такой же штуке. Прокурор разглагольствовал о двух бандитах, не поделивших добычу. Мой адвокат играл на «преступлении в пылу страсти», и был в общем-то прав. Меня интересовала в основном Жанна, а этот подонок Франк не нашел ничего лучшего, как отправить ее на панель. Разве можно было спустить ему такое?!

В общем, что говорить… Ладно, это все в прошлом. А нынче я ас из асов, сам это чувствую, и уж прежних промахов не допущу. Я сразу понял, что никто не станет меня преследовать за этого кретина, упавшего в снег. Перед тем как он откинул копыта, я успел популярно разобъяснить ему, что нехорошо наставлять синяки женщине, которая так славно рассказывает про катастрофы.

Ствол я выбросил в сточную канаву. Вот только тачка моя не сразу завелась из-за холода, а потом забуксовала на обледенелой дороге. Да, уж если эта подлая природа за кого возьмется, только держись!

Я устроился на работу грузчиком и снял комнатенку напротив ее дома. По вечерам я следил, как она возвращается к себе, и еле удерживался, чтобы не подойти, пока она ходит с этим вдовьим взглядом и черной косынкой на голове. Через три недели она уже носила цветастое платье и смеялась, болтая с подружкой у дверей своего дома. Когда я позвонил ей на работу, она не очень-то удивилась. Назначила мне свидание — довольно далеко, в маленьком отеле за городом. Мы не стали говорить о нем, о ее горе, о ее будущем. И о моем тоже. Я обнял ее. Мы поцеловались. И я решил, что дело в шляпе.

Но вместо того, чтобы отдаться чувствам, она тихонько высвободилась из моих рук. У меня появилось странное ощущение, что она старательно отмерила свой поцелуй, — так отмеривают слова, оценивая вино, только ей никак не удавалось подобрать нужные оправдания. Перед тем как уйти, она пробормотала:

— Прости меня, но… Знаешь… Не в обиду будет сказано, такие вещи… К ним себя не принудишь… Их надо чувствовать… дождаться, когда заговорит природа…

В конце концов я бросил работу грузчика. Жорж стал подкидывать мне временные заработки. Каждый вечер я перечитываю по одному письму Марианны, а годы текут и текут, разделяясь на циклы по семьдесят дней. Мое любимое письмо — то, где она говорит о моем деянии, «таком романтичном, таком праведном и в то же время таком жестоком».

Отныне я знаю, что никогда уже не проснусь счастливым. Господи, до чего же подлая штука эта природа!

ЕДИНСТВЕННЫЙ ТАТУИРОВЩИК В МИРЕ

Мне сказали, что это единственный татуировщик в мире, способный сделать такое. Что ему можно заказать какой угодно мотив — странный, извращенный, мистический, неисполнимый, в самых невероятных и самых болезненных местах тела. Китайские иероглифы, портрет Джеймса Джойса, Хокусая,[18] афишу «Американского друга»,[19] псориазную сыпь, грандиозную сцену охоты на тигра в горах. Все это он изображал на пари, из любви к искусству, из стремления раздвинуть границы возможного и убедить себя, что для него вообще нет пределов.

— Я хочу вот это, — сказал я.

И предъявил ему рисунок. Пауза растянулась надолго.

— Не могу. Этого я не могу. Просите что угодно, все что только есть на свете, но не это.

И он попросил меня уйти. Я свернул свою мятую репродукцию.

Он позвонил мне через несколько дней. Его голос звучал непривычно тускло, как будто он занемог.

— Ладно, сделаю, но только на плече и больше нигде. Понадобится три сеанса подряд, я уже произвел опыты с красками, можете приходить сейчас же.

На его предплечье я увидел пять желтых полос различных оттенков. Он объяснил, что реально может испытывать краски только на коже. Я выбрал ту, которая показалась мне наиболее близкой к оригиналу, но он посоветовал мне другую, и я ему доверился. Четыре часа спустя я вышел от него с повязкой на плече, вконец обалдевший от жужжания дермографа.

В течение всего следующего сеанса он крепко стискивал зубы и щурил глаза; у него был такой вид, словно он борется с тошнотой, но несмотря на это рука его ни разу не дрогнула.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Знаете, вся эта голубизна… Я рад, что скоро кончу.

Мы назначили день последнего сеанса. У меня сложилось впечатление, что ему хочется оттянуть время платежа.

За два дня до срока он отменил встречу, сказав, что еще не готов. И в течение двух последующих месяцев не подавал признаков жизни. Я пытался уговорить его продолжить работу, но он покинул свою мастерскую, сбежал, оставив меня одного, с дурацким цветным пятном на коже, не имевшим ничего общего с тем, что я мечтал увидеть. Ну где это видано — золотое пшеничное поле под густо-синим небом Прованса, выколотое на плече! Там не хватало пары, силуэта пары, обнимавшейся вдали, на заднем плане. Представляете, каково это — жить весь свой век с недоделанной наколкой, которой требуется всего один черный мазок, чтобы стать шедевром? Однажды ночью, часа в четыре, он позвонил мне; сначала я решил, что он пьян.

— Приезжайте.

Он и тут оказался на высоте. Я не смог выдержать его взгляд: он был таким страдальческим, как будто иголки терзали его тело, а не мое. Он взялся выкалывать воронов с невиданным возбуждением, с мрачной точностью, вытирая темную кровь, сочившуюся из ранок. Я был доволен результатом. Он испустил долгий облегченный вздох. И между нами воцарилось совсем иное молчание; впервые я разглядел то, что доселе таилось за его маской тоскливого страха: гордость мастера перед прошлыми или грядущими испытаниями, странный безмятежный покой роженицы, наступающий до или после освобождения от бремени. В восторге от того, что он запечатлел на моем плече, я воскликнул:

— Я слышал, что Ван Гог покончил жизнь самоубийством как раз после того, как написал эту картину!

вернуться

18

Хокусай Кацусика (1760–1849) — японский художник и рисовальщик, мастер цветной ксилографии.

вернуться

19

«Американский друг» — фильм режиссера В. Вендерса.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату