плотный бумажный шарик мог причинить боль.
Не помню, сколько времени я был вооружён этим пистолетом. Дело в том, что он был у меня не в одном экземпляре. Моё оружейное производство продолжалось и совершенствовалось. К примитивной дощатой рукоятке я добавлял красивые накладки с двух сторон. Пистолет, оставаясь игрушкой, становился всё более похожим на настоящее оружие. Но точно помню, что в седьмом классе, когда мы стали посещать погранотряд, пограничники обучали нас стрельбе из револьвера «наган», из малокалиберной, а потом и боевой винтовки, моя оружейная мастерская уже давно не функционировала.
В шестнадцать лет и один месяц я уже был вооружён карабином и четырьмя гранатами РГД. А после первого боя у меня появился трофей – пистолет «Вальтер». Не помню, куда я дел карабин, вооружившись вторым трофеем – немецким автоматом. Но очень отчётливо помню душевную боль, наслоившуюся на боль в раненой ноге, когда, выбираясь из окружения, вечером в дождь вынужден был выбросить в Днепр всё оружие – и автомат, и «Вальтер», и две гранаты Ф-1, – чтобы не утонуть, переплывая на левый берег.
В госпитале оружия у меня не было. Во-первых, в госпитале оно не положено по штату. Во-вторых, я уже понимал, где и когда необходимо быть вооруженным.
В семнадцать лет в разведке отдельного дивизиона бронепоездов у меня был положенный мне по штату автомат ППШ, трофейный парабеллум и очень дорогой и красивый кинжал, который подарили мне в Грузии, когда я выздоравливал после ранения. Кинжал – это тема отдельного рассказа. Парабеллум мне очень понравился. Так понравился, что в девятнадцать лет, снова попав на фронт после госпиталя и танкового училища, я снова немедленно вооружился именно этим пистолетом вместо положенного мне «ТТ» или револьвера наган.
Парабеллум пистолет восьмизарядный. Но у меня он был девятизарядным. В патроннике всегда был девятый патрон, а пистолет был на предохранителе. В течение восьми месяцев службы в отдельной гвардейской танковой бригаде парабеллум ни разу не принимал участия в боевых действиях. Когда мы выходили из боёв, я развлекался стрельбой по консервным банкам и другим целям. Только один раз разрядил пистолет, стреляя в живую цель.
Не сомневаюсь, что найдутся охотники осудить меня за то, о чём собираюсь рассказать, а то и подать это как пример совершённых Красной Армией преступлений, призывая меня к ответу, мол, время не амнистирует и такие преступления не имеют срока давности. Слышал уже – и не раз. Но каждый раз мне хочется поставить такого праведника на моё место тогда
Мы только что прошли Белоруссию. Ни единого уцелевшего села. Обгорелые дымоходные трубы, как молчаливые надгробья. Но главное – запах. Какой там запах?! Смрад. Смесь сладковатой вони разлагающейся человечины с горькой, дерущей горло, гарью. В душном танке, задыхаясь от запаха пороховых газов и отработанной газойли, мы отдыхали от этого смрада – куда более страшного, чем даже кошмарная картина выжженной земли. Изредка мы встречали местных жителей, выползающих из ям и землянок. Голодные, несчастные, они радостно встречали наши танки. Вот только угостить нас им было нечем. «Бульба ёсть, только дробненькая» – стыдливо оправдывались белорусы. Бульба. Гнилая мелкая картошка. Хороший хозяин такую бульбу свинье не скормил бы.
Мы не знали, где проходит граница с Литвой. На наших километровых картах она не была обозначена. Но указатели нам не понадобились. Внезапно мы попали на другую планету. Богатые фольварки, переполненные живностью. Ухоженные огороды. Чистые поля с колосящейся рожью и пшеницей. Большие участки, засеянные льном. И мрачные, неприветливые или враждебные лица хозяев всего этого богатства.
В Вильнюсе пришедшие туда партизаны рассказали нам, что литовцы убивали евреев ещё до прихода немцев, а потом стали такими рьяными помощниками, что даже эсэсовцев поражали эти нелюди.
Все это я вспомнил, увидев мрачное лицо примерно пятидесятилетнего литовца возле фольварка, недалеко от которого остановились три танка моего взвода. Такая злость обуяла меня! И надо же, именно в этот момент из хлева появилась огромная свинья. Следует заметить, что сытыми в ту пору мы не бывали. Говорили, что отстали тылы. Не знаю. Но голод можно было утолить и курицей, и уткой, и гусем. Полно этой птицы было во дворе фольварка. Но ни курица, ни утка почему-то не совмещалась со злостью. Я вытащил из кобуры парабеллум и все девять пуль всадил в свинью, где-то в глубине сознания представляя себе, что это не свинья, а её хозяин. Девять пуль калибром девять миллиметров свинью не убили. Недаром говорят, кричит, как свинья недорезанная. Вот так она кричала. А потом уже дуэтом с хозяином фольварка. Борис, мой механик-водитель, прирезал свинью. Попарно связали лапы. Просунули длинную жердь и вчетвером унесли её к танку. С хозяином поладили.
Ребята разделали тушу. Себе мы оставили окорок. Густо обмазали его глиной. Закопали в ямку, над которой разложили костёр. Кулинарных проблем у нас не было. Мы знали, сколько времени необходимо окороку находиться под костром до полного созревания. Но наше командование, по-видимому, не знало, каким важным делом занимаются экипажи первой роты второго батальона. Последовала команда: «К машинам! По местам!». Мы успели извлечь полусырой окорок, укутать его в брезент и погрузить на корму танка. На остановке, которую мы посчитали окончательной, повторили всё сначала. И начальство тоже повторило команду. Но на третьей остановке мы довели окорок до кондиции. Потрясающая была пища! Кашрута в ту пору я ещё не соблюдал.
Чтобы закончить историю моего парабеллума, следует вспомнить холодное январское утро в заснеженной Восточной Пруссии, когда раненый в голову, лицо, обе руки и обе ноги я лежал у гусеницы моего подбитого танка между двумя немецкими траншеями. Еврейская внешность. Правда, я не знал, что внешности у меня уже не было. На груди ордена, медаль и гвардейский значок. В кармане гимнастёрки партбилет. Отличный комплект для военнопленного. Единственным выходом из положения было самоубийство. Но я лежал на животе. И на животе в кобуре, правда, незастёгнутой, ждал меня парабеллум. Как достать его рукой, перебитой тремя пулями? Нарушив законы физики, я сделал это. Но надо было ещё снять пистолет с предохранителя, перевести тугую собачку с «зихер» на «фойер». Обычно это делают большим пальцем. Прошло шестьдесят три года. У меня и сегодня этот палец работает с ограничением. А тогда… Кисть замёрзла и не повиновалась. И всё-таки и это я сделал! А дальше – говорят, что я потерял сознание. А ещё говорят, что парабеллум унаследовал Ванюшка Паньков, наш батальонный фельдшер, лейтенант медицинской службы. В хорошие руки попал пистолет.
После войны мне подарили бельгийский дамский револьвер с двумя патронами. Он полностью умещался на моей ладони. Игрушка. Но, по-видимому, мама решила, что даже это могут инкриминировать как нелегальное хранение оружия и выбросила грозное оружие. Так я думаю, хотя у меня нет абсолютной убеждённости в этом. Факт, что револьвер исчез.
Почти сразу после репатриации в Израиль я купил «берету». Восьмизарядный пистолет калибра 7,65 мм. Хороший пистолет. В тире клуба инвалидов Армии Обороны Израиля, в который меня любезно зачислили, я тщательно скрывал задранный нос, демонстрируя навыки офицера Красной армии. Скрывал я и удовлетворение, слушая восторженные междометия и удивление, что стреляю с одной руки. Пистолет меня вполне устраивал. Игрушка, о которой я мечтал с детства.
В конце восьмидесятых годов на территории Иудеи, Самарии и сектора Газы начались арабские беспорядки, так называемая интифада. Израильские автомобили забрасывались камнями и бутылками с зажигательной смесью. Министр обороны Ицхак Рабин заявил, что бросающим камни следует ломать руки и ноги. Это я увидел и услышал во время телевизионной передачи. Но почему-то тех израильских военнослужащих, которые не ломали руки и ноги, а всего лишь применяли силу, задерживая бандитов, отдавали под суд. Не странно ли такое противоречие между словами и действиями министра обороны? Но меня это уже не удивляло. Возмущало только. Мне захотелось хоть чем-нибудь помочь поселенцам – жителям Иудеи, Самарии и сектора Газы. Раз в неделю, в среду я стал ездить в Ариэль и в Гинот Шомрон безвозмездно оказывать ортопедическую помощь поселенцам. На моё начальство это произвело впечатление. Оно решило, что «берета» недостаточно серьёзное оружие для человека, едущего по небезопасным дорогам Самарии, и подарило мне пистолет «Ругер». Отличный американский пятнадцатизарядный пистолет калибра 9 мм.
Событие, связанное с этим пистолетом, требует небольшого предисловия. Даже двух предисловий. Тогда пусть и неумелое описание события приобретёт некоторую стереоскопичность.
Однажды в Киеве, гуляя с моим маленьким в ту пору сыном, мы встретили Филиппа Соловщука, однополчанина, с которым в 1942 году воевали на Северном Кавказе. Филипп стал рассказывать сыну байки
