Но наши цепи и вериги она воспеть нам не дала. И равнодушны наши книги, и трижды лжива их хвала. Но если, скрюченный от боли, вы этот стих найдёте вдруг, как от костра в пустынном поле обугленный и мёртвый круг, но если жгучего преданья дойдёт до вас холодный дым, ну что ж, почтите нас молчаньем, как мы, встречая вас, молчим… Да, я уже старше на два года. Но вот всего несколько дней назад посетил меня Евгений Евтушенко. Тихо текла беседа. И о стихах, естественно. Среди моих любимых военных поэтов я назвал Николая Васильевича Панченко. Я стал читать одно из его стихотворений. Евгений Александрович не имел представления о нём. Удивляться тут нечему. Даже в самом полном однотомнике (Панченко прислал мне его из Москвы с очень тёплой дарственной надписью) нет этого стихотворения. И на вопрос, почему оно не опубликовано, Николай Васильевич мне не ответил. Не читал я это стихотворение никому определённо больше сорока лет, и, пожалуйста, вспомнил.
Девчонка парикмахершей работала. Девчонку изнасиловала рота. Ей в рот портянки потные совали. Ласкали непечатными словами. Сорвали гимнастёрку с красной ленточкой: была девчонка ранена в бою. Девчонку мы в полку прозвали «деточкой», невенчанную женщину мою. Не для стихов дела такого рода. Но это была власовская рота. Мы женщину забыли в отступлении. В пяти верстах догнала злая весть. Хоть в петлю лезь, не будет пополнения. Полсотни душ – был полк разбитый весь. Бежали мы, летели мы над вёрстами, в село ворвались сомкнутыми горстками. Нет, кулаками быстрыми и жёсткими не биться и не меряться – карать! И где-то бабы всхлипывали: «Господи» Откуда эта праведная рать!?» Колёсный гул, разрывы, вопли, громы. Я штык согнул и расстрелял патроны. Добили мы их в рытвине за баней, хватали у своих из-под руки, я этими вот белыми зубами откусывал, как репы, кадыки. Девчонка задремала под шинелью. А мы, отпив трофейного вина, сидели, охраняли, не шумели, как будто что-то слышала она. Был вымыт пол, блиндаж украшен, убран, как будто что-то видела она. …За эту операцию под утро прислали нам из штаба ордена. Мы их зарыли в холмик рядом с нею. Ушли вперёд, в Литовские края. Чем дальше в жизнь, тем чище и яснее невенчанная женщина моя. Осталась ещё некоторая память. И вот при такой памяти творится нечто просто невероятное.
В студенческую пору мне был очень симпатичен артист еврейского театра Изя Рубинчик. Мы познакомились. Родом из Польши, Изя очень любил Юлиана Тувима. Как-то мы сидели на Театральной площади. Изя прочитал мне два стихотворения – «Хлеб и нож» и «Жидек». Польский я понимал слабовато. Поэтому Изе пришлось несколько раз повторять непонятые мною места. Мне очень хотелось перевести оба этих стихотворения. На сто процентов я убеждён в том, что «Хлеб и нож» даже не начал переводить. Что
