Можно сказать, бессменным секретарём партийной организации ортопедического института была старший научный сотрудник четвёртой, детской клиники Екатерина Павловна Мешунина. Новый клинический ординатор Давид Исаакович Левин начал работать в первой, взрослой клинике и видел своего партийного вождя на партийных собраниях и клинических конференциях. Личное общение обычно ограничивалось двумя-тремя минутами раз в месяц, когда он платил партийные взносы. Доктор Левин до предела был погружён в работу. Поэтому намёк кого-то из коллег о том, что Екатерина Павловна любовница директора института, едва задел далёкую периферию сознания молодого врача, хотя и несколько удивил. Директор института был далеко не красавцем. Узкие монголоидные глаза с нависающими веками. Утиный нос. Выцветшие, в прошлом рыжие волосы, тонкие, невесомые, напоминающие пух. Но как ни как ещё мужчина, здоровячёк среднего роста на подходе к пятидесяти. Возраст Екатерины Павловны? От тридцати до пятидесяти. Неопределённость объяснялась абсолютной бесцветностью в буквальном смысле слова. Невысокая худая блондинка. Вернее назвать её беспигментной. Мелкие черты крысиного лица. Чахлая поросль волос, спрятанных под врачебной шапочкой. Об её интеллекте, врачебных и научных качествах у доктора Левина не было представления. Правда, однажды на институтской клинической конференции её вопрос, заданный докладчику, удивил Давида. Медицинская малограмотность, или случайная оговорка? Но он не придал этому особого значения. Уровень докладов на конференциях, увы, нередко разочаровывал его. А в то утро он невольно отреагировал на доклад директора. И эта реакция изумила всех присутствовавших на конференции.
Директор докладывал о своём новом прогрессивном методе устранения вывиха плеча. Доктор Левин с места довольно громко заметил, что этот способ уже описан в монографии, – он назвал автора, – и упомянул, что в этой же книге описан вывих плеча, названный люксацией эректа. В нескольких местах аудитории возник смешок. Вероятно, этим врачам была известна эрекция только другого органа, а уж никак не плеча. Давида поразила такая реакция. Неужели ортопеды, работающие в научно-исследовательском институте, не знакомы с примитивными вещами? Директор не рассмеялся. Лицо его побагровело
– Способ мой! Не знаю, что там описано в монографии этого космополита. А молодым врачам института следует изучать ортопедию. Эрекцией пусть занимаются урологи, а не ортопеды.
Заведующая детской клиникой, маленькая седовласая профессор, оглянулась и доброжелательно посмотрела на Давида. Единственная. Те, кто не осмеял его, погасили выражения на своих лицах.
Уже в клинике доктор Афанасий Иванович Мерман выговорил ему:
– Давидка, пора тебе избавиться от фронтового прямодушия. Ты кто? Ординарец. А руку на кого поднял? На директора института. На лауреата Сталинской премии. Ну, чего ты полез? Да ещё в такое время.
Термин «в такое время» в исполнении доктора Мермана Давид уже слышал при других обстоятельствах. В отличие от директора института, воспринявшего в своей вотчине еврея с явным неудовольствием (не будь это категорическим приказом министра, в жизни бы такого не случилось), доктор Мерман, потомственный украинский казак, взял Давида под своё крылышко с первого дня работы в клинике, хотя официальным руководителем нового ординатора была доцент Антонина Ивановна Апасова. Всех ординаторов доктор Мерман называл ординарцами. Как-то, когда они возвращались после партийного собрания, доктор Мерман сказал:
Надо же, чтобы в ТАКОЕ время у меня была ТАКАЯ фамилия. Видно какой-то мой предок унаследовал её у шведа.
Со дня той роковой клинической конференции директор стал преследовать доктора Левина ещё энергичнее, чем до этого, хотя и раньше не упускал ни малейшей возможности сделать ему пакость. И всё же директор был несколько ограничен и даже озадачен необычным поведением этого отвратного еврея, его активным сопротивлением, воинственной и независимой позицией. Обычно директору никто не оказывал сопротивления. А тут… Чёрт его знает, на что наткнёшься. Ведь он и в клиническую ординатуру пробрался благодаря своим фронтовым заслугам. Испортил статистику. Один из ста восьмидесяти четырёх клинических ординаторов на всю республику. Сволочь этакая!
В непрекращающейся войне директора и клинического ординатора секретарь партийного комитета соблюдала нейтралитет. Внешне, во всяком случае. Ни интимные отношения с директором института, ни неприличная национальность клинического ординатора, казалось, в её руках не перевешивали чашу весов ни в одну, ни в другую сторону.
Летом, сдав досрочно все экзамены в первой клинике и осуществив количество операций, не говоря уже об их сложности, значительно большее, чем требовалось от молодого врача, Левин перешёл в детскую клинику. Профессор, которая тогда на клинической конференции оглянулась и доброжелательно отреагировала на попытку клинического ординатора следовать истине, оказалась твёрдокаменным единоначальником, в сравнении с которым гад старшина-сверхсрочник в их военном училищем мог считаться мягкотелым либералом. В течение первых четырёх месяцев, несмотря на явные успехи, доктор Левин ежедневно подвергался убийственной критике заведующей клиникой. Ни одному из клинических ординаторов профессор не предъявляла таких требований, как доктору Левину. Не для того ли это, чтобы никто не заподозрил предпочтения, оказываемого профессором-еврейкой клиническому ординатору-еврею? Старший научный сотрудник Мешунина в таких случаях осмеливалась проявить сочувствие своему молодому сослуживцу. Она ведь ежедневно наблюдала, как он работает, и могла оценить его успехи. Похоже, что у неё не было никаких комплексов.
В конце четвёртого месяца работы в детской клинике доктор Левин сдал профессору экзамен по теме её докторской диссертации. Это был интересный поединок. На нём присутствовали десятки сотрудников института из разных клиник. Интерес был вызван тем, что доктор Левин сдавал все экзамены только на отлично, удивляя экзаменаторов знанием предмета, а профессор ещё ни разу не поставила отлично на экзамене по теме своей докторской диссертации, считая даже себя достойной только отметки «хорошо».
Экзамен длился два часа и двадцать пять минут. Такого ещё не бывало в стенах института. В ординаторской раздались аплодисменты, когда профессор своим каллиграфическим почерком вписала в матрикул «отлично».
– Прекратите, – возмутилась профессор, – здесь не театр.
С этой минуты её отношение к доктору Левину сменилось на диаметрально противоположное. Даже своему второму профессору она порой публично ставила его в пример. Давид неоднократно чуть ли ни коленопреклонённо просил её не делать этого, не осложнять и без того его нелёгкую жизнь, но профессор только отмахивалась.
Случилось это ещё в пору, когда доктор Левин ежедневно подвергался экзекуциям профессора. Был обычный операционный день. Профессор и два ассистента оперировали младенца с врождённым вывихом бедра. За вторым столом старший научный сотрудник Мешунина оперировала девочку восьми лет с врождённой кривошеей. Ей ассистировал доктор Левин. Между его спиной и спиной профессора расстояние не превышало одного метра. Старший научный сотрудник уже пересекла обе ножки мышцы – грудинную и ключичную. Скальпель в её руке направился вглубь раны. Клинический ординатор Левин успел схватить её руку.
– Стойте! Вы уже всё сделали. Зашивайте.
– Но вот ещё сухожилие.
– Это не сухожилие. Это фасция. Так называемый парус Рише.
Старший научный сотрудник с недоверием посмотрела на клинического ординатора. Он всё ещё держал её руку со скальпелем. Она попыталась освободить руку и направить скальпель вглубь раны. Давид резко отбросил в сторону её кисть. Скальпель выпал и зазвенел на плитках пола. Профессор встала из-за своего стола.
– Что у вас происходит? – Она подошла, посмотрела и спокойно сказала: – Отлично, Екатерина Павловна. Зашивайте.
Гнев старшего научного сотрудника испарился мгновенно.
– Какой парус вы сказали?
– Парус Рише. Это фасция шеи, спаянная с яремной веной. Простите, что я был вынужден так поступить. Дело в том, что в момент вдоха в вене создаётся отрицательное давление. Вскрой вы фасцию, в вену мог всосаться воздух. А это воздушная эмболия и смерть. – Клиническому ординатору уже было ясно, что
