— Не стоит. Завтра.
Тихо, но твердо.
Сергей повиновался с неохотой: думал смыть навязчивый морок если не водкой, то хотя бы остывающей к ночи и на ночь глухую все больше похожею волжской водой.
Взял под руку казачка своего, хлопчика разудалого, и похилилися они, восьмерочками сдвоенными, до дома, до хаты.
Ну, если и Щорс вышагивал так же, как они сейчас, долгонько же ему было влачиться до мировой и окончательной…
Задрал голову в небо и обомлел, протрезвел — аж мурашки по шкуре пошли.
Город роился в небе!
Раскинулся из конца в конец: в блеске огней, со светящимися в бархатных садах удивительными плодами, с увитыми бенгальскими огнями висячими мостами и алмазно сверкающими парадным факельным пожаром фасадами восхитительных дворцов.
Неужели вот так и начинается белая горячка?! Достукался? Приставил ладонь ко лбу: ничего, не пылает. Выброшенной далеко вперед правой рукой медленно поймал кончик собственного носа. Левой тоже получилось с первого раза. Рефлексы на месте. Да и все остальное, включая голову, вроде бы тоже. И что там выпито? — при такой-то закуске и соответствующей закваске, закалке — слону дробина.
И все же.
Глянул тайком от спутников вверх и снова прошибло, как утопленника, холодным и крупным потом: сияет!
Вернулось?! Опять? Как много-много лет назад. Навсегда утраченное и благополучно забытое. Заспанное. Опять? Снова — здорово?..
— Здесь их кладбище было. Отсюда начинали свой последний путь, — наклонился к Серегиному уху все тот же провожатый, оказавшийся как-то между ним и другом.
— Как начинали? — не понял Сергей. — Заканчивали, наверное, если кладбище, погост…
— Очень просто, — заглянул парень своими ночными, зеркальными, подбережными глазами прямо в Серегины расширившиеся зрачки. — Здесь, под этим берегом, мы и копали ямы, сюда и опускали, среди нескольких тел, одно. То самое — которому потом плыть и плыть. Кладбище бессмертных.
Ну да, пронеслось в Серегиной взбаламученной голове, как один мой друг говорит: глянь — полное кладбище незаменимых людей…
— А вас действительно долго ждали, — наклонился, как воды испить, в самую уже душу, а не только в глаза и уши.
Сергей вздрогнул: так кто же все-таки ждал? Если ждал.
И кто это «мы»? Копали-пахали…
Из Саркела уже в самый разгар лета каган двигался на северо-восток, объезжая самые опасные границы своего царства. Придворная камарилья глухо роптала: зачем лезет в сопредельные с Русью дебри, где опасность исходит не только от человека, но и в не меньшей степени от несметно расплодившегося зверья? Лучше бы правил на юго-запад, к теплым морям, к Византийскому приграничью, с роскошными виллами окраинных богдыханов, с выложенными глазурованной плиткою купальнями, морская вода в каковых раз в неделю замещалась парным буйволиным молоком, в пенный хмель которого медленно, придерживая на весу, навынос, продолговатые груди, даже самые пожилые, двадцати — двадцати пяти лет, вельможные красавицы погружались, как в первоцвет, как в собственную невыбродившую весну. Но кагановых ушей это перешептыванье, разумеется, не достигало. Оно вообще, можно сказать, ничьих посторонних ушей не достигало. Его носили, глоточком, в себе, но каждый все равно догадывался о существовании такого же, как и у него, глоточка в другом, в соседе: так и шло неслышное, но вполне предсказуемое, угадываемое, сдержанно-согласное перебулькивание.
Догадывался о нем и каган. Он вообще о многом в этой жизни, чего знать бы ему ни к чему, к тревожному, опасливому — до пяток судорогой доходило — изумлению окружающих догадывался. Есаул догадлив был, — как позже сложится в одной старинной русской песне с этих же некогда хазарских берегов, — сумел сон мой разгадать. Каган и в самом деле умел разгадывать сны, так же, как и чужие тайные желания. Но с некоторых пор даже самые приближенные его сатрапы снов ему не рассказывали, не доверяли и за их разгадками к нему не обращались. Дело в том, что увидевший во сне кагана в течение ближайшего времени непременно получал от него весть. И весть эта чаще всего являлась в тяжелых солдатских сапогах. Тайная стража, вооруженный конвой появлялись в доме сновидца следом за роковым сном. Точнее — вслед за самим явившимся во сне каганом. Результатом этого двойного видения, как правило, оказывались конфискация имущества и ссылка в Азию или в Причерноморье. Поэтому кагана его вассалы любили, боготворили, но в снах предпочитали не видеть. Каган безошибочно угадывал, к кому явиться: у кого ясак по должности или по нраву больше, у кого жменя жаднее и кто хотя бы однажды и хотя бы в душе булькал-шептал что-то не то.
Исходя из этих двух признаков, он мог явиться к любому из своих вельмож и в любое время.
Исключение делал только для женщин. Если являлся во сне к кому-то из замужних красавиц — предпочитал замужних — то это было к добру. Читай: к повышению по службе благоверного, законного. И к переводу его к управлению одним из отдаленных улусов или военных округов.
Что воспринималось с одинаковой, искренней благодарностью. Мужем — с двенадцатью поклонами при выходе из тронной кагановой залы задом — парадные халаты трещали от обширности задов и от усердия голов.
И женами тоже: довольно, сыто и тайно усмехаясь в ночи над невидимыми мужьями, они с особенною страстью и искренностью кланялись им в полумраке перед расставаньем всеми, какие возжелают, частями тела, чтоб на следующую ночь сдержанно, как перед божественным оккупантом, поклониться кагану.
Удивительное дело: каган, как это и положено самодержцу, наместнику Бога (в которого, ни в одного, он, по правде говоря, не верил) на Земле, знал, к кому явиться. И во сне и — солдатской суровой поступью — наяву.
Нюх поразительный. И глаз — на уровне взыскательного нюха. Ни одну стоящую не пропустит.
Никто из вельможных мужей видеть во сне кагана не хотел, боялся видеть — чего не сказать о женах.
Если же кагана видал во сне простолюдин, это тоже было к добру: уже на утро ему что-либо перепадало: к дому подгоняли, понукая, десяток мериносовых овец или приносили от кагана сыромятный мешочек с парою золотых дублонов.
Еще одно счастливое исключение.
Бедняки мечтали увидеть кагана — хотя бы во сне.
Такая вот дисгармония: это и было особенностью знаменитых хазарских снов: одни их видеть никак не хотели, бежали от них, а другие только и мечтали о них, заветных.
Сиятельная Хазария страдала спасительной бессонницей. Хазария же понизовная спала, как убитая.
Не внимая ничьим чужим страхам и не имея своего, каган велел играть зорю, когда ему заблагорассудится. Даже самый ближний круг его не знал, в какое конкретно утро двинется двор из Саркела. Было ли это его собственной, единолично принятой мерой предосторожности или еще одним проявлением своеволия? — кто его знает. Но зоря каждый раз заставала сопровождавших врасплох, сборы были поспешные, почти панические, напоминавшие бегство: каган с усмешкой наблюдал за ними, сам уже при полном параде, из окошка своей золоченой колымаги. Особенно смешно выглядели некоторые придворные дамы: среди них были и такие оторвы, что предпочитали, не теряя времени, нырнуть в карету голышом, следом за ними прислуга втискивала туда же пёстрые вороха драгоценного тряпья.
Любопытные картинки обнажались при этих сборах: дебелые военачальники, как зайцы, выскакивали подчас оттуда, откуда их никто, даже каганова вездесущая стража, не ждал. Жёны их тоже порою с удивлением обнаруживали, что персональный повелитель её вовсе не на тактических разборках под кагановым руководством в «ситуативном кабинете» бодрствовал, а совсем в других потаённых гнездышках. Нежная девичья рука иной раз только и успевала напоследок, что парадный мундир на возлюбленные оплывшие плечи, уже на пороге, вдогонку, накинуть — настолько продолжительным и трудолюбивым, не то, что дома, было это завидное бодрствование.
