В Саркеле накопилась целая кладовая забытых вещей, преимущественно женских. До следующего сезона. Но в следующем сезоне многие сюда уже не доезжали: смена кадров была кинематографическая. Причем не только женских. В этом калейдоскопе своя закономерность, и определялась она, поверьте, вовсе не степенью супружеской верности.
Исключительно — утонченно-изменчивым божественным вкусом и некоторыми обстоятельствами личной гигиены и безопасности.
…Причерноморье каган недолюбливал. Трудно заманить его туда какими-либо коврижками. Считал, что главная опасность для его царствования исходит оттуда: от Византии, от арабского испокон веку колобродящего котла. Леса и долы больше притягивали его. Эта нелюбовь, передававшаяся, видимо, по наследству, сыграла со временем странную роль. Когда в страну в серых дорожных пыльниках стали проникать рахнодиты, иноплеменные знатоки дальних — и тайных в том числе — караванных и шпионских торговых троп, они сперва несли на своих и верблюжьих горбах шелка и пряности, иноземную златокованую утварь и жемчугами расшитые наряды, что легки только на чьих-то лёгких плечах, поодиночке, а не мертвыми дюжинами и сотнями. А потом, уяснив, насколько спокойна и богата, как волжский бездонный прозрачный омут, сия Хазария, повели за собой нескончаемой вереницей другой, самый драгоценный — от сердца отрывали — товар: собственных волооких дочерей. Рахнодиты — как рудознатцы: знали, куда втыкать веточку. И настали времена — несколькими поколениями после нашего кагана — когда женившегося на рахнодитке хазарина подсаживали на плечи и дети его смаличку шли в гору, а вот если случалось, что рахнодит, увлекшись, раззадорившись, сочетался с обольстительной аборигенкою, то их детей сплавляли, создавая янычарский заслон для стремительно и насквозь простаревшей империи, именно в Причерноморье.
Рахнодиты. Переводится, в самом деле — знатоки дорог. Они и нашли первыми, дорогу к самому сердцу Хазарии. И со временем свили там змеиное гнездышко.
Сравнительно короткий век оказался у вечной Хазарии. Короче окажется впоследствии только еще у одной империи, вобравшей в себя — поколения и поколения спустя — и саму Хазарию. И выронившей потом из нежадных рук еще больше, чем выронила в свое время Хазария.
Караимы — те самые бастарды и янычары: такова одна из легенд возникновения этого блуждающего, теснимого полукровного народа, чьи чеканные профили — как отпечатки старинных монет, нежданно-негаданно оказавшиеся в ходу среди нынешней неказистой, зализанной и замусоленной меди.
Караимы — профессиональные, почти ветхозаветные изгнанники и стражники: не зря великолитовский князь именно из них, выведя их через полсвета из Причерноморья на Балтию, создаст себе самую суровую и неподкупную стражу, живым щитом опоясавшую его сказочную ставку — Тракайский бесподобный замок, больше мечту, нежели крепость, больше для жизни, чем для войны и больше для княжны, чем для князя. В замке таком надо либо ожидать, как суженого, счастья, либо быть счастливым…
Кагану счастье не давалось, но он был профессиональный ловчий и свои дороги выбирал самостоятельно.
Вслед за разливанным летом уходили они в поля и перелески, пересекали конным бродом спокойные, недвижные, укачивающие, баюкающие в своих травянистых зыбках жемчужные облака славянские реки. И, чем гуще становились леса, тем чаще каган пересаживался на верховых своих иноходцев и тем строже становилась стража.
Двойная цепь костров и щитов окружала по ночам каганов лагерь — и двойная морщина прорезалась на смуглом и как бы вогнутом лбу.
Одна пограничная летучая застава за другой, из рук в руки, оставаясь невидимой и неслышимой, передавала его всё дальше и дальше на северо-восток.
По лезвию ножа скользил правитель: по левую руку лежала, хрипло ворочалась грозная, неистовая что в нищете, что в богатстве — в богатстве еще неистовее — Русь.
Проверял дозоры и скрытые укрепленные посты, отрабатывал линии связи со своей столицей. Хазарского погубителя князя Святослава еще и в помине не было. И не отсюда пойдет он со временем на Хазарский каганат, который к той поре уже по существу и некому будет защищать, потому что люди, способные держать оружие, уже будут воспринимать свою родину мачехой, а себя не солдатами, а батраками, более всего ненавидящими чуждый им и закосневший в надменной роскоши и корысти Итиль — в будущем в разграблении своей иноверческой столицы рядовые хазары, оставшиеся в отличие от столичных жителей в большинстве своем мусульманами, будут усердствовать едва ли не больше славян. Но каган знал: слишком много вокруг его земли обетованной и обустроенной скопилось зависти и злобы, что всегда главенствуют там, где порядка меньше, чем норова.
Что ни боров, то норов — это обо всех без исключения тогдашних соседях благословенной Хазарии.
Иногда он пускался в полное безумство: переодевался бродячим цыганом, дервишем, нацеплял серьгу и с одним-единственным охранником в таких же обносках как сам, несшим следом за ним медный таз и холщевый мешок с мятым куском олова и другими причиндалами для луженья-паяния да еще широченный плоский кинжал за пазухой, тайно, заварив в ставке какой-нибудь очередной увеселительный всенощный балаган, уходил на два-три дня в русскую сторону. Никакого военного, разведывательного значения эти сомнительные кагановы опыты, вылазки не имели — ну, проходил он, сбивая в кровь непривычные ноги, несколько убогих русских деревень, вот и всё. Но каган давно уже играл с собственной смертью.
Вот и теперь в неподобающем облачении оказался он с самым верным своим переодетым стражником, который, разумеется на цыгана походил куда больше, чем сам каган, на окраине и без того малолюдного, а сейчас, в разгар сенокосной страды, и вовсе обезлюдевшего чужого поселения. Жара, все в лугах и полях, одни только собаки лениво, для проформы, передавая их по цепочке друг дружке, устремляются незлобно за бродягами, да во дворах иногда гомонили малые дети и виднелись выставленные на приступках, как древние, лишенные тел, горшки на плетнях, безмолвные старики и старухи.
Зашел наугад в крайнюю избенку с крошечными, вполглаза, слюдяными оконцами. Миновали сени — никто навстречу не выглядывал и на их вторжение не реагировал. На ведьму похожая старуха качала в комнате подвешенную к потолку, к матице, камышовую зыбку. Люлечку. Что камышовую, это каган заметил сразу и с удивлением: надо же — какой нежданный привет с его далекой камышовой родины! Русские тоже знают толк в этом самом легком и гибком и самом же летучем, крылатом — зыбка, можно сказать, из воздуха и сплетена — изо всех подручных поделочных материалов.
— Добрый день! — негромко, чтоб не разбудить птенца, поздоровался каган, с юности еще знавший по-русски.
— Здравствуйте, — вполголоса, не отрываясь от своего сосредоточенного занятия, произнесла усидчивая ведьма.
— Не дадите ли странникам водицы испить? — попросил каган, которого и в самом деле мучила жажда — возможно, после вчерашнего.
— На лавке, — коротко кивнула старуха, и каган с мимолетным содроганьем увидал, что вместо глаз у нее два чудовищных шрама.
Стражник опрометью кинулся к лавке, где стояла кадка с висящим на нём берестяным ковшом: в порыве служебного рвения иногда забывал о том, что по их легенде он не просто немой, а еще и глухой.
Каган, не отрываясь, с удовольствием выпил предварительно опробованный стражником целый ковш прохладной, смородиновым листом пахнущей воды.
— Может, посуду какую починить надо? Так мы — даром, — спросил, отирая жесткие усы. — Лудим — паяем…
— У нас, моршанских, деревянные, — сказала прямая, словно и сама из сурового, из какого они Перунов своих стругают, дерева.
Каган, присев без спроса на лавку, на которой как раз и стояла кадка, помолчал. Ассистент его горемычный так и стоял, озираясь, столбом.
— Посмотреть можно? — шепотом спросил каган.
Старуха, поправив одной рукою выбившуюся из-под платка седую прядь, промолчала, и каган мягким, кошачьим шагом подошел к зыбке.
