В дело пошло всё, что сыскалось в доме: одеяла, ровдужные покрывала, шкуры для застилки оронов, обивка из войлока, содранная в клацающей кладовке, моя верхняя рубаха, меховые чулки Сарын-тойона, занавеска с кухни — гладкая, шуршащая, вроде змеиной кожи. Короче, одели, как смогли. Штаны, сапоги, шапка. Рубаха: широченная вставка на спине, в рукавах — клинья. Поверх рубахи Нюргуна завернули в теплые одеяла. Из остатков девчонки уважили Мюльдюна — смастерили кургузую юбку. На нее пошли куски волчьих шкур и кухонная занавеска. При каждом шаге юбка оглушительно шелестела, словно под ней — ага, именно там! — пряталось целое кубло гадюк. Ступни Мюльдюну обмотали войлоком и стянули кожаными ремешками. По снегу не шибко-то побегаешь, но если в облаке сидеть — сойдет.
В облаке тепло. В облаке сухо.
В итоге все заботы о Нюргуне легли на меня. Дров натаскай, костер разведи, ужин сготовь. Мюльдюну в облако его миску сунь. Нюргуна накорми, отнести до ветру и назад. Когда я без сил упал возле костра, небо было сплошь усыпано звёздами. Казалось, небо отражается в заснеженной земле: и внизу, и вверху роились серебристые блестки.
— Красиво, брат, — прохрипел я.
Нюргун кивнул.
— Это звёзды. Понял? Звёзды.
— Звёзды, — согласился Нюргун.
Он помолчал и добавил:
— Время.
— Время? — изумился я. — Что общего у звёзд и времени?!
— Время горит в звёздах.
— Горит? Как хворост в костре?
— Да.
— С чего ты взял?!
— Спал. Видел.
— А что ты еще видел?
Теперь он замолчал надолго.
— Ладно, брось. Давай спать, а?
— Что-то, — ответил Нюргун. — Не помню, что еще.
Я устроился в санях рядом с ним. Укрыл нас обоих меховой полостью: тесно, зато тепло. Проснулся я за полночь, как от пинка. Нюргун, горячей очажных угольев, лежал с открытыми глазами. Смотрел в небо, дышал тихонько.
— Ты чего? Спи.
Сердце в груди ёкнуло. Вдруг он снова заснет без просыпу?!
— Не хочу, — Нюргун виновато засопел. — Не могу.
И еле слышно:
— Не люблю.
Я проворочался до утра. Надо торопиться. Чем скорее мы доставим бедолагу в Кузню, тем лучше. Живым бы довезти…
На второй день мы выбрались из тайги. Впереди лежала долина: снег, снег, снег. По краям — горбы сопок. Русло замерзшей реки. На том берегу — жилой улус. Над юртами курились уютные дымки. Мюльдюн пустил облако вскачь; нет, влёт. Снег залихватски визжал под полозьями саней, взлетал сверкающим крошевом. Быстрая езда была Нюргуну по нраву.
Да и я приободрился: довезем!
Мы спешили, как могли. Дни и ночи смешались, слиплись воедино, будто взбитые сливки и сок брусники. Сколько времени мы едем? Не сбились ли с пути? Свет-тьма, свет-тьма. Нюргун не спит. Совсем. Он что, на месяц вперед выспался? На всю жизнь? Перегоны. Ночевки. Перед сном мы беседуем. Люблю, не люблю. Часто я не в силах его понять. Я, сильный — не в силах.
А вот и буран.
Хмурое небо над головой. Голые сопки. Ветер слизывает со склонов последние остатки снега. Закручивает поземкой, швыряет под копыта Мотылька. И вдруг — раз! Ничего нет, вообще ничего. Небо, сопки, лощина исчезают. Тонут в ярящейся мути, безумной кутерьме. Ветер с оттяжкой хлещет по лицу. Плеть-семихвостка, украшенная шипами-ледышками, вышибает слезы из глаз. Вой волчьих стай — справа, слева, отовсюду. Орда кусачих белых слепней вертится разнузданным хороводом. Где Мюльдюново облако? Где я? Где сани?!
Темное пятно.
