тени лютого голода, лишь изредка высовываясь наружу, возвращая рассудку ясность. Кузнечиха пряталась в тени мужа, не интересуясь ничем, кроме дел семейных. В первый мой приезд, да и во второй, когда я привез Зайчика в перековку, она вообще не заговаривала с нами. Кормила, потому что так велел мастер Кытай, и всё. Исчезни мы, пропади пропадом — и не заметила бы, мимо прошла.
Мимо, подумал я. Мама. Нет, мама. Не хочу я сравнивать кузнечиху с тобой.
— Чему и гореть в звездах, если не времени[55]? — старуха облизала сухие губы. На нас с Эсехом она смотрела так, словно мы с юным адьяраем были ровесниками, и ума на двоих имели горсточку, да и та просыпалась сквозь пальцы. — Быков в звезду не запряжешь, дровишек не подкинешь. В конце концов, если звезды зажигают, значит, это кому- нибудь нужно?
— Нужно, — осторожно согласился я.
Дядя Сарын учил: говоришь с безумцами, а тем паче с безумицами — кивай. Спорить — ни-ни! Еще лучше — уходи. Ему хорошо советовать! Куда уйдешь, если мы в Кузню спешили так, будто нам тут медом намазано?
— Ты валяй, сказочник, — подбодрила старуха, и Эсех закивал, соглашаясь. — Излагай, мы ждем.
Она полностью вышла из тени мужа. По-прежнему большая, рыхлая, кузнечиха будто усохла, но с огромной пользой для себя. Взгляд прояснился, заблестел. Когда она смотрела на меня, мне казалось, что в грудь тычут пальцем: корявым, с распухшими суставами.
— Улусники, — я сто раз проклял себя за то, что связался с дядьсарыновой сказкой, — захотели накинуть ярмо на ход времен. Они сунули времени в рот удила, схватились за узду…
— За узду? Или за звезду?!
— Н-не знаю…
Вот же дотошная старуха!
— Зато я знаю, — огорошила меня жена мастера Кытая. — Твои чудесные, твои мудрые-премудрые улусники побоялись связываться со звездой. В их распоряжении была одна-единственная звезда, понял? Самый распоследний болван понимал, что станет с улусом, если эта звезда накроется медным тазом. Они нашли замену для звезды. Ты когда-нибудь слышал, что у каждого человека есть своя звезда?
— Только у человека? — помимо воли я заинтересовался. — А у нас, солнечных айыы? У адьяраев?
— Ага, — поддержал меня Эсех. — У нас, адьяраев, есть?
— У всех. Какая для звёзд разница?
Звезды звездами, а для кузнечихи, судя по ее кислому лицу, точно не было разницы. Я даже застеснялся, как если бы сморозил несусветную глупость. Эсех, и тот понурился. Наверное, ему больше бы понравилось, если бы адьяраям отвалили кучу ярких звёзд, а остальным — пустой бурдюк с дырой.
— Ученые улусники, — старуха, как маленького, погладила Нюргуна по голове. Мой брат нравился ей больше нас, потому что не задавал дурацких вопросов, — заменили звезду человеком. Подобное подобным, а? Умники погрузили его в длительный сон, подключили к системе жизнеобеспечения и пустили время через него.
— Как табун? — спросил Эсех.
— Табун?
— Ну, табун лошадей. Через ущелье, верно?
— Похоже, — старуха заухала совой. Смеялась она хищно, неприятно. От такого смеха хотелось зарыться в сугроб, да поглубже. — Только ущелье рано или поздно заканчивается. А человек бесконечен. Во всяком случае, бесконечен, пока горит его звезда. Он спал, время неслось…
— Он старел! — догадался я.
— Ерунда! С чего бы ему стареть?
— Так время же! Несется!
— Ущелье стареет, когда через него скачет табун?
— Н-нет…
— Вот и не болтай глупости, — она все гладила Нюргуна, все расчесывала ему волосы. Нюргун терпел без возражений. Миску он к этому моменту вылизал до блеска. — Ущелье сбивает табун в кучу, уплотняет его. Спящий человек сделал время плотным, насыщенным, чтобы лучше горело. То же самое делают звезды. А когда наши мудрецы поднесли ко времени огонек, случилась подлая штука…
