сломал его плавный, устойчивый попет и направил рыскающий нос прямо на полосатый СКП, который стоял в двадцати метрах справа от бетонки и на котором развевалась полосатая 'колбаса'. РП среагировал почти мгновенно:
– Девяносто три, уточни заход!
Ну что, давать обороты и уходить на второй круг? Как решил. Но ведь обязательно скажут: струсил, сажать забоялся. А-а, была не была, посажу. Авось пронесет. Должно пронести… А если на пробеге левое колесо станет подламываться, успею дать обороты и оторвать самолет.
Так я решил на высоте сорока метров.
И с таким решением сделал левый крен, отворачивая от СКП, – высоты оставалось метров тридцать – и самолет уже почти не слушался рулей, а поддавить педалью было страшно, инструктор говорил, точнее, орал, чтоб на такой ничтожной высоте ни в коем случае педали не трогали, иначе полный рот земли! Еле- еле выправив, стал подходить к полосе под небольшим углом к продольному створу. Исправлять что-либо уже не было ни времени, ни высоты…
На оптимальной высоте, на восьми метрах, выбрал на себя ручку, почти до пупа выбрал – рука чуть было не дернулась дать полный газ и уйти на второй круг, но я подавил это желание, – самолет очень плохо реагировал на мое вмешательство и лишь где-то на пяти-шести метрах все-таки переломился, задрал нос и понесся в таком положении, все приближаясь к земле и приближаясь. По мере его приближения я выбирал ручку и выбирал, и вот он как бы завис на высоте около метра, и так несся, постепенно, по дюйму, по сантиметру опускаясь, и лишь мелькнули первые плиты бетонки, я полностью убрал обороты, и самолет, пролетев по инерции еще метров двести-триста, на последних дюймах мягко и нежно коснулся бетонки точно у 'Т'. Посадка была на 'отлично', отметил про себя, ожидая, не станет ли подламываться левая стойка – нет, не подламывалась, даже и не думала. Все нормально! Все ништяк! И я тут же забыл о ней…
Мчался на двух колесах, несся, все приближаясь и приближаясь к левым буйкам, – РП молчал. Я ждал заветного слова – 'летчик'! Но он молчал. А я все приближался к левым буйкам и приближался. Вот уже мелькнули первые буйки под левым крылом – надо бы выправить направление педалями, но как тут 'давать ногу', если самолет еще на двух колесах – надо ждать, пока он опустит нос. А нос должен опуститься сам, обязательно сам, иначе, если поможешь и припечатаешь, самолет может начать козлить, а козлы – это такая гадкая, неуправляемая штуковина, не дай Бог! Почти то же самое, что штопор, только в непосредственной близости от земли… Поэтому я сжался и ждал, когда же самолет опустит нос сам, а он уже давил левым колесом полосатые буйки – один! второй! – и от этих препятствий его еще больше разворачивало влево.
Так я сидел и ждал, а левое колесо съехало с бетонки и уже зашуршало по щебенке – и сразу же самолет очень резко развернулся, очень резко, хищно опустил нос, я так же резко дал правую педаль, стараясь выправить, выровнять движение, но было, конечно же, уже поздно: самолет, резвясь и прыгая, как молодой козел, соскочил с бетонки прямо в грязь, во время прыжков его развернуло носом вправо, и он вдруг, словно оттолкнувшись от каких-то невидимых канатов, резво перемахнул шестидесятиметровую полосу ВПП поперек, но только теперь на правую сторону. Пока мчался через бетонку, я успел дать левую ногу и зажать тормоза, но мой строптивый и железный все же успел заскочить в грязь справа от ВПП, после чего выскочил опять на бетонку, перескочил ее – теперь снова на левую сторону – и там, в непролазной грязи, увязнув по самые пилоны от топливных баков, наконец-то остановился. Все!
Я чуть не вопил от обиды. Идиотизм какой-то! Тут раздался голос РП, который меня просто уничтожил:
– Эх, Дегтев, Дегтев! – говорил РП открытым текстом. – Ты не Дегтев, ты – Грязев!
Я был размазан и растерт. Слезы текли по щекам и прятались в потных ларингофонах, разъедая кожу.
– Сруливай дальше влево, на запасную полосу, глуши двигатель и стой, жди тягача.
Я дал полные обороты, и самолет, зарывшись колесами в грязь по самое брюхо, поплыл, совсем как катер-глиссер на воздушной подушке, пополз, как трактор-скрепер, зарывшись в грязь по самую кабину, – с ревом поплыл-пополз в сторону Двоевки, пугая школьников, которые убегали, размахивая портфелями и испуганно оглядываясь, подальше от этой опасной запасной полосы. Горько мне было. И обидно.
Заглушив двигатель, разгерметизировал кабину, сдвинул фонарь, расстегнул шлемофон – в самом зените заливался жаворонок, от земли поднимался пар, пахло одуряюще, я был весь мокрый и в каком-то полушоке-полутрансе, я чего-то не понимал. Что же это такое, в самом-то деле? Все люди как люди, а я вечно вляпываюсь… Двое до меня слетали нормально, сели как надо, хоть и с подсказками (не без этого!), но вполне сносно приземлились, не сбили ни одного буйка и на ВПП удержались, а у меня все – не слава Богу. После полетов их будут хвалить перед строем, а меня… Эх!
Но тут услышал в шлемофоне, что Беспечальный, который вылетал за мной, заблудился – на кругу заблудился! – и улетел в сторону Москвы, километров на тридцать отклонился, и что ему приказано стать в вираж и ждать, когда за ним прилетит инструктор, а еще минут через пять рядом со мной плюхнулся на бетонку Анисько, бойкий казачишко с Северского Донца, плюхнулся – аж дым из-под колес пошел! – припечатал самолет на три точки да еще и скозлип раза два, с таким огромным, а-гро-мадным перелетом плюхнулся, который не предусмотрен ни в каких инструкциях, и по всем правилам нужно было бы уходить на второй круг, даже и не прицеливаться на посадку, а он плюхнулся и, конечно же, выкатился на полкилометра в грязь, только не в сторону от ВПП, как я, а в створ полосы, и ему тоже было приказано отруливать как можно дальше в грязь и ждать тягача. И он вскоре тоже заглушился, вылез из кабины на крыло и стал махать мне шлемофоном. А я помахал ему.
И стало немного легче – все-таки не я один такой особенный. Есть и покруче. Есть и похлеще.
Скоро полеты закончились, за нами с Анисько приехали тягачи. Зацепили, поволокли. Мы ехали друг за другом в грязных самолетах, шматы грязи отваливались на чистую рулежку, солдаты охранения злорадно приветствовали нас: привет трактористам! – мы огрызались: ша-а, чмыри! – и Анисько чего-то насвистывал, даже отсюда было слышно, а на меня напала какая-то странная сонливость, я клевал носом и сделался совершенно ко всему равнодушен. Вот такой был наш триумфальный въезд.
Потом, когда нас закатили на стоянку, Анисько стал дарить всем отцам-командирам свои мятые пачки сигарет, а я долго не вылезал из кабины, все находил себе какие-нибудь занятия, – я не знал, как себя вести, горевать или радоваться. И когда техник свесился в кабину и поздравил меня с 'вылетом', я даже несколько обиделся: что он, гад, издевается? Указал ему на табло: там по-прежнему горели две зеленые лампочки и одна красная. Техник изменился в лице.
– Тише! – сказал он шепотом. – Молчи! Молчи!
Нырнул с отверткой под левое крыло; через три-четыре секунды красная лампочка погасла, а вместо нее загорелась зеленая. Техник опять появился и опять прошептал, на этот раз облегченно:
– Никому не говори! – и сунул мне маленькую мятую шоколадку, от которой резко пахло авиационным клеем.
Тут подошли инструктор с Ляпотой. Инструктор был весел и возбужден. Блестели его крупные белые зубы. Он то и дело ржал. Как конь. Ляпота пучил глаза и тоже погогатывал, чем-то довольный.
– Ну, ты чего, агрегатик, нос повесил? – спросил Ляпота. – А ну-ка, угощай цигарками.
Я растерянно пожал плечами: дескать, чему радоваться-то? – и стал вынимать сигареты.
– Ты это брось! – сказал Ляпота и загоготал, выпучив глаза. -Наплевать и забыть! Ясно? Слетал? Слетал! Сел? Сел! Сам сел – и живой! Значит – летчик. А что рулить не можешь – так ты же не шофер…
А в самом деле – что это я? Я же слетал! И меня выпустил тот, кого сам Покрышкин…
И, подхватившись, я побежал вдоль старта – дарить отцам-командирам сигареты.
Боже, как давно все это было! А вроде вчера… И было мне тогда девятнадцать лет, моему старому и строгому зверю-инструктору – двадцать четыре, ну, может, двадцать пять, а древнему 'деду' Ляпоте – полсотни.
Еще жив был Покрышкин, еще даже летал, страна была еще великой и безбрежной, и нас совсем другие волновали проблемы. Эх!..