на Лысую гору поклониться древу животворящего креста господня.
Аббат обрадовался, услышав, с каким жаром говорит Мацько, и сказал с улыбкой:
— Девушка имеет право женихов разбирать — и собой хороша, и приданое богатое, да и рода знатного! Что ей Чтан или Вильк, для неё и воеводич не велика честь. Но ежели бы, к примеру, я кого-нибудь ей посватал, она б за того пошла, любит она меня и знает, что худого я ей не присоветую.
— Хорошо тому будет, кого вы ей посватаете, — сказал Мацько.
Но аббат обратился к Збышку:
— А ты что скажешь?
— А что дядя думает, то и я…
Лицо аббата ещё больше посветлело, он хлопнул Збышка по спине так, что эхо отдалось в боковуше, и сказал:
— Чего это ты около костёла не допустил к Ягенке ни Чтана, ни Вилька, а?..
— Чтоб они не думали, будто я их боюсь, да и вы чтоб этого не подумали.
— Да ведь ты и святую воду ей подавал.
— Подавал.
Аббат опять хлопнул его по спине.
— Так ты… так ты женись на ней!
— Женись! — воскликнул и Мацько.
Збышко заправил волосы под сетку и спокойно возразил:
— Как же мне на ней жениться, коли я в Тынце перед алтарем дал обет Данусе?
— Ты ей павлиньи чубы обещал, ну и ищи их, а на Ягенке сейчас же женись!
— Нет, — возразил Збышко, — когда Дануся покрывало набросила на меня, я обещал жениться на ней.
Лицо аббата стало наливаться кровью, уши побагровели, глаза, казалось, вот-вот выйдут из орбит; он шагнул к Збышку и сказал глухим от гнева голосом:
— Обеты твои — плевел, а я ветер — понял! Вот!
И он с такой силой дунул на Збышка, что у того сетка слетела с головы и волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Збышко нахмурился и, глядя аббату прямо в глаза, произнес:
— Обеты мои — это честь моя, а её я сам блюду!
Услыхав эти слова, не привыкший к противоречию аббат совсем задохнулся, даже язык на какое-то время у него отнялся.
Воцарилось зловещее молчание.
— Збышко! — прервал наконец Мацько молчание. — Опомнись! Что с тобой?
Подняв руку и показывая на юношу, аббат крикнул:
— Что с ним? Знаю я, что с ним: это душа у него не рыцарская и не шляхетская, а заячья. Он Чтана и Вилька боится, вот что с ним!
А Збышко, который ни на минуту не потерял самообладания, небрежно пожал плечами и возразил:
— Эва! Да я им головы разбил в Кшесне.
— Побойся ты Бога! — воскликнул Мацько.
Аббат глаза вытаращил на Збышка. Гнев боролся в нем с изумлением, однако одаренный от природы быстрым умом старик тотчас сообразил, что эту драку с Вильком и Чтаном он может использовать для своих замыслов.
Поостыв, он прикрикнул на Збышка:
— Что же ты не сказал об этом?
— Мне было стыдно. Я думал, они, как подобает рыцарям, вызовут меня на поединок и мы будем драться конные или пешие; но они не рыцари, а разбойники. Вильк первый отодрал от стола доску, Чтан отодрал другую — и ко мне! Что мне было делать? Схватил я лавку, да как… ну, вы сами понимаете!..
— Живы ли они? — спросил Мацько.
— Живы, только лежали без памяти, но ещё при мне очнулись.
Аббат слушал, потирая лоб, и вдруг как вскочит с сундука, на который присел было, чтобы обмозговать все хорошенько.
— Погоди!.. — воскликнул он. — Вот что я теперь скажу тебе!
— Что же вы мне скажете? — спросил Збышко.
— А вот что: коли ты за Ягенку дрался и парням из-за неё головы проломил, так ты и впрямь не кто иной, как её рыцарь, и
