услышав мой крик, ворвалась в палату и растолкала меня, ибо ей показалось, будто мне снился кошмар. Потом сестра припала к моей груди, но отпрянула, поскольку, во-первых, не выносит запаха коньяка, а во- вторых, ей послышался всплеск упавшего в живот сердца.
Растерявшись при виде счастливой улыбки на лице умиравшего пациента, она вызвала врача.
Обнюхав меня, этот врач с фамилией Аскинази уставился неверящим взглядом в осциллограф в моём изголовье, но, освоившись с увиденным, изрёк, будто в книге по занимательной кардиологии описан аналогичный случай. В какой-то недоразвитой стране, где хирурги умели оперировать только на периферийных участках туловища, некий пациент умирал от инфаркта миокарда. Если бы экономика в той стране находилась на уровне мировых стандартов, пациенту сразу вспороли бы грудь. Вместо этого врачи дали ему пилюли, и больной начал быстро умирать. Запаниковав, он хлопнул флакон медицинского спирта – и, чудо, не только не умер, а стал бесцеремонно весёлым.
– Единственное чего не понять, – добавил Аскинази, – где ты тут раздобыл коньяк?
– Это не коньяк, – заверил я его, – а арманьяк.
– Арм-о-ньяк? – переспросил он. – Армянский коньяк?
– Дороже.
– Из Франции?
– Из фляжки.
Аскинази сперва не поверил мне, а потом рассмеялся:
– А я пью только дешёвое вино. Потому что дорогое дорого.
– Всё в жизни дорого, – рассудил я. – А сама жизнь ещё дороже. Потому что жизнь – я тут подумал – это не необходимость, а роскошь.
– У меня на роскошное денег нету.
– Это всегда так, – ещё раз рассудил я. – Если тратить только на необходимое, на настоящее не остаётся. Дело вкуса. Никто точно не знает что лучше – необходимое или настоящее. Известно только, что – если всегда гоняться за необходимым – помрёшь не познав настоящего…
– Я хочу того же! – растерянно ответил после паузы Аскинази к удивлению дежурной сестры, которая и без того уже ничего не понимала.
– У меня выпить не осталось, – признался я.
– Я не о выпить, я о твоём состоянии. Ты, оказывается, весёлый человек: жалко, если бы помер!
– Хотите анекдот? – согласился я.
– Про что? – согласился и он.
– Подходит, значит, мудачок к бармену, а тот спрашивает: Вам, мудачок, чего прикажете плеснуть – коньячку, виски, водочки, рома, джина, чего? – и кивает в сторону бутылок. А мудачок стал глазеть не на бутылки, а на людей. И кивает, значит, на самого бухого, который лыка не вяжет: я хочу того же!
– И всё-таки роскошное вредно, – попробовал Аскинази после паузы. – Особенно, если становится привычкой…
– Может быть, вы правы. А может, и нет. Существование тоже вредная привычка. Чем больше живёшь, тем выше шанс умереть…
Аскинази улыбнулся неуверенно, поскольку не разгадал моего к нему отношения – и опять был прав: отношения к нему у меня не было. Я был занят другим – переживанием неожиданной лёгкости и готовности жить дальше как бы дорого и вредно это не было.
– Почему ты кричал? – заключил он серьёзным голосом.
– Приснилось, что рожал, – сознался я. – Хотя в своё время отказался даже присутствовать при рождении дочери.
– А при зачатии присутствовал?
– В трезвом состоянии! – соврал я.
– Мог бы и выпить: особый случай! – разрешил он и умолк на пару минут, в течение которых, как мне почудилось, он размышлял.
19. Истинного лица у человека не бывает
Я попытался сделать то же самое.
Оттолкнулся от известного: Слова даны чтобы скрывать истинные мысли. Я даже верил раньше, что если бы люди говорили всё как есть, не было бы диалогов. Это неправильно, сказал я себе сейчас; или не всегда правильно. Правильнее другое: слова есть самое надёжное изо всех средств, с помощью которых человек отказывается воспринимать жизнь такою, какая она есть.
Я бы додумался, может быть, ещё до чего-нибудь, но Аскинази, наконец, вскинулся и заговорил голосом, каким сообщают заключительную мысль:
– Истинного лица у человека не бывает, и каждый есть то, кем он притворяется. Поэтому ты больным и не был. Ты здоровый, и всё, что я прочёл про тебя в твоей истории болезни, неправда!
– Всё, что вы прочли, правда, – огорчил я себя. – Но я ещё и другой человек: есть старый, который больной, но есть и новый, который здоровый.
– Я и вижу: ты очень неумирающий.
– Это просто – не умирать. Даже если время приспичило. Для этого надо стать другим человеком.
– Я, кстати, тоже думал в детстве над этим, – подобрел он. – Мечтал стать врачом, у которого не умрёт ни один больной. А потом понял, что дело не во мне, а в больном. В его способности становиться другим. Здоровым…
– И что? – не поверил я, ибо нечто подобное пришло в голову мне самому, а я не хотел походить на Аскинази. – Я вот часто думаю: если смущает приставучая мысль или хреновое настроение, надо поискать другую голову и приделать её к своему телу. А если болит не голова, – сбежать в другое тело.
– Да, то же самое! Это называется стать другим человеком. Что, правда, труднее, чем просто не умирать.
– Нет, это легче, – заартачился я. – Это даже легко: полезьте в левый карман брюк правою рукой – и почувствуете, будто прикоснулись к другому человеку.
– Тебе главное посмеяться, а я тоже часто думаю вот о чём: если мой мозг пересадить, скажем, тебе, – кем, спрашивается, ты будешь? Собою или мной? – задумался Аскинази.
– Я на это не пойду! – всколыхнулся я.
Аскинази меня не слушал:
– Ведь человек – это что? Это мозг на службе органов… Или, например: известно ведь, что люди могут жить без одной половины мозга…
– И живут лучше! – вставил я.
– Вот какой вопрос, – продолжал он не слушать. – Говорят же: спасли, дескать, человека. Пересадили орган и спасли! Что это значит – спасти человека?
Отвечать не имело смысла.
– Это значит, – продолжил Аскинази, – что из операционной комнаты вышел тот же человек, который туда зашёл. Правда?
– У вас, доктор, оказывается, есть ответы!
– Нет, – услышал он меня, – вопрос не в этом, а в другом. Допустим, у двух людей, у тебя и у меня, изъяли мозг…
– Я лично это уже испытал! – обрадовался я.
– Не перебивай! – велел Аскинази. – Изъяли, значит, мозг и вставили нам по одной половинке из мозга кого-нибудь ещё. Понимаешь?
– Кого-нибудь? – насторожился я. – Кого именно?
– Неужели не понимаешь, что это неважно? Так вот, если, скажем, в первом случае, когда мой мозг полностью пересадили тебе, а твой полностью же изъяли, – если в этом случае можно говорить, что ты это
