— Что случилось? — спросила мама, когда он, задыхаясь, появился на пороге квартиры. Он весь дрожал. Бросил ведро и убежал в свою комнату. Мать пожала плечами: ей было не до него. Возвращался муж, и к его приходу все должно быть идеально: суп — в супнице, свежий бородинский хлеб — в плетеной хлебнице, масло — вологодское — в миниатюрной масленке в виде коровки (Кузнецовский фарфор, XIX век). Ну и водочка, конечно, из простой, но правильной граненой рюмочки — но это уже прямо перед тем как сесть за стол. Отец пришел получасом позже, и мальчик следил за ним из-за двери: вот он, как обычно, дважды вымыл руки, будто хирург перед операцией. А мама подала свежее полотенце. Вот сел за стол, опрокинул рюмку, крякнул и стал степенно есть. Мальчику подумалось, что то страшное в гараже ему почудилось. Тот ужасный оскал, и темный профиль, и эти звуки, стоны, хрипы. Сдавленные, низкие, будто им тесно в юном теле. Дикие. Он сглотнул. Все было неправдой. И он решил это забыть.
Но отец не дал ему такой возможности. Не прошло и полугода, как сын увидел ту девку в ванной. Почему отец на этот раз привел ее домой? Может быть, потому, что не опасался возвращения матери — та уехала ухаживать за сестрой, — а школьного расписания сына он так и не выучил. Мальчик пришел домой, бросил портфель под вешалку и, снимая обувь, вдруг замер: он услышал какой-то звук и сразу узнал тот самый — протяжный, нечеловеческий. Он постоял на месте, раздумывая, что же все-таки ему делать? Уйти обратно в ранние зимние сумерки? Будь тогда лето, он бы так и сделал. Но дорога от школы занимала добрых полчаса, и он изрядно промерз. И дома к тому же пахло так по-родному маминым запахом и — котлетами. Стон, идущий из ванной, на этом фоне был еще более пугающ. Мальчик сглотнул и пошел, как зомби, на звук в конце коридора. Чем ближе он подходил, тем больше звук разлагался на составляющие: кроме стона и хрипа, слышались плеск, шпоканье, урчанье. И шипение. Мальчик вдруг остановился. Однажды, когда он жил у бабки на даче, его остановила на дороге юродивая: старуха, обитавшая при разрушенной колокольне в деревне. Она схватила его за руку темной от грязи и вечного загара ладонью и стала говорить об одержимости дьяволом: «Он входит в человеков, и они превращаются в зверев, гадов, аспидов…»
— А-а-а! — донеслось протяжное из ванной, и мальчик, как зачарованный, пошел вперед, туда, откуда шел жуткий крик. Он был готов увидеть осклизлую чешую, страшный острый хвост и нечеловеческие глаза с вертикальными желтыми зрачками. И когда открыл дверь, невольно зажмурился от ужаса.
Между тем в ванне вздымалось в пенной воде нежное перламутровое тело папиной любовницы. Сам отец сидел рядом в совсем мокром халате и глядел на свою Афродиту с явным удовлетворением. Академик был брезглив и отвергал — если не у себя, то уж точно у своих женщин — любые признаки старения. Никаких вросших ногтей, обезображенных годами на каблуках ступней, опустошенных кормлением молочных желез, вылезших на поверхность вен, свойственных его сверстницам. Только гладкая упругая кожа, запах молодого тела, яркий, не потраченный временем, цвет волос и глаз. И та, что в тот вечер лежала в его ванне, была прекрасна: маленькая задорно торчавшая грудь, впалый живот, розовые пятки.
Академик был бы очень удивлен, если бы узнал, как видит осчастливленную его вниманием студенточку его восьмилетний сын, застывший в проеме двери. То, что лежало в ванне, вовсе не казалось ребенку красивым.
Более того, оно вообще не казалось ему человеком.
Маша
Маша вышла из музея и задумалась: ей уже хотелось домой… Она устала с непривычки. Но Андрей сказал, что Хмельченко сегодня заедет на опечатанную квартиру первой жертвы — некой Алины Исачук, и Маша понимала: это ее единственный шанс взглянуть на место обнаружения трупа. Она ничего не сможет там найти — тут и к гадалке не ходи. Но зато составит свое мнение о жившей там девушке. И, с трудом переставляя ноги, она спустилась в метро.
— Это потому, что ты сегодня еще не ела. — Хмельченко смотрел на нее внимательно, даже слишком. И она понимала причины такого любопытства. Сначала эта осенняя история (она не будет об этом думать, точнее, как Скарлетт О`Хара, подумает об этом завтра…). Потом проходит месяц, в течение которого о ней, Маше, нет ни слуху ни духу, и вот, пожалуйста, — прелестное видение в квартире жертвы по другому делу.
— Я здесь ненадолго, — сухо сказала Маша, отказываясь жестом от предложенного бутерброда. Этот самый сэндвич, до которого Хмельченко смог добраться только на месте преступления, как ни странно, не казался ей святотатством. В сыщицком убогом с гастрономической точки зрения обеде было много общего с этой квартирой. «Неприкаянная», — подумала Маша: и о доме, и о девушке. Она задумчиво перебирала книги на полках. «Большая разница с кабинетом замдиректора Пушкинки», — усмехнулась она про себя. Одни слащавые дамские романы: большегрудые красотки в кружевах и мускулистые смуглые красавцы. Романы были
