всадника расступились, и перед ними предстали черт и смерть.
— Что это значит? И почему они сразу так стихли? —спрашивала мужа встревоженная баронесса.
Губы Ламмингера искривила ледяная злорадная усмешка.
— Я вам все объясню, дорогая. Там у этого соломенного чучела в руках плетка. Она-то, вероятно, и должна обозначать меня… А притихли они потому, что черт или смерть — ага, да, смерть, видите, она машет рукой, что-то говорит — так, я угадал, чучело уже отдает смерти и черту эту плетку. Да, это я… они уже держат меня… и плачут в насмешку… и… ха-ха-ха!
Черт и смерть с такой силой швырнули панскую плетку в воду, что брызги высоко взлетели над толпой. Баронесса слабо вскрикнула. Но еще больше ее испугал зловещий смех и побледневшее лицо мужа. Она хорошо знала этот смех.
На мгновение в комнате воцарилась гнетущая тишина. А за окном снова загудели девять волынок и раздались восторженные возгласы толпы.
— Готово! Утопили меня,—ледяным голосом произнес Ламмингер, не отрывая глаз от толпы. Голос барона выдавал то, что кипело у него внутри.—А это похоронный марш,—добавил он тем же тоном, наблюдая за толпой острым взглядом. Жена и дочь со страхом глядели на него, не смея проронить ни звука.
— А, старые знакомые! Брыхта… а это Эцл… а там дальше… Впрочем, мы их всех узнаем. Как! И Козина здесь? Ну, да, конечно… А я все-таки считал тебя умнее. И ты думаешь взять этим?.. Но —хватит, мужицкий сброд! Разогнать…—крикнул барон и стремительно повернулся к дверям.
Баронесса схватила его за руку, умоляя не выходить из замка,—их там так много…
— Один сброд!
— Но они так возбуждены!
— Просто пьяны! Я спущу на них собак!
В это время в дверях появился перепуганный Петр, докладывая, что канцелярия просит приказаний. Ламмингер овладел собой.
— Я сам сойду вниз.
— Они уже уходят,—поспешно сказала Мария. Баронесса облегченно вздохнула.
Ламмингер повернулся к окну. Шествие действительно тронулось дальше.
— Они не возвращаются обратно в Кленеч. Они идут в Уезд,—сказала баронесса.
— Как же иначе, если Козина их пригласил! — ответил Ламмингер. Он говорил уже более спокойным тоном, но глаза его злобно сверкали.
Он прошелся несколько раз по комнате, затем опять остановился у окна. Шествие уже свернуло на дорогу к Уезду. Звуки волынок и веселые возгласы доносились все глуше и глуше. Мать и дочь чувствовали себя неловко. Они боялись потревожить барона, который по-прежнему, погруженный в свои мысли, стоял у окна. Наконец, он повернулся к жене и дочери, о которых на несколько минут совершенно забыл, и сказал, что останется дома и не поедет с ними. У дам после всего происшедшего тоже пропало желание ехать в город; они боялись встретиться по дороге с разбушевавшимися мужиками.
Но Ламмингер отказался от поездки не из-за этого. Ему предстояла новая работа. Спустившись в канцелярию, он распорядился, чтобы немедленно составили донесение в Прагу и Вену о сегодняшних происшествиях, а также послали к старостам в Постршеков и Кленеч и к крестьянину Козине с приказом явиться на следующий день в замок.
Тем временем баронесса фон Альбенрейт старалась утешить заливавшуюся слезами дочь.
— Даже и этого мы лишены! —рыдала девушка, опустившись в кресло, исполненная гнева и горя.—Держит нас тут среди этих дикарей…—И она закрыла лицо воздушным кружевным платочком, не слушая утешений склонившейся над нею матери.
Вдруг баронесса замолчала. Мария тоже подняла голову.
— Конский топот,—сказала баронесса.—Кто-то приехал. Вероятно, посланный, которого ждет отец.
Она приблизилась к дверям кабинета мужа.
— Разговаривает. Там кто-то есть. Надо позвать Петра, узнать, кто приехал. Может, это посланный?
Но не успела она позвонить в колокольчик, как вошел сам Ламмингер с распечатанным письмом в руках.
— Уже здесь! —с необычайной для него живостью воскликнул Ламмингер.
Жена удивленно взглянула на него.
— Приехал посланный.
— Управляющий?
— Нет. Тот захворал в дороге. Официальный курьер. Все кончено, все решено. Им отказали. Комиссия не признала их
