жупаны ходов и темные кафтаны солдат, сверкали на солнце сабли и топорики чеканов. Ничего нельзя было разобрать. Дикие крики людей смешивались с треском ружейной пальбы и трубными звуками. Манка тщетно пыталась уследить за отцом и Шерловским.
— Видишь ли знамя, Манка? —спрашивал дед.
— Вижу… вон белеет… ах! Упало! Нет, вот опять!.. Ой, матерь божия, нет его… Не вижу больше!.. Милые, дорогие, может, вы видите? —спрашивала она соседок дрожащим голосом.
Женщины напрягали глаза до слез, но тоже не могли отыскать белое знамя, которое только что развевалось над головами сражающихся.
В это время громко прозвучала труба в другом конце деревни. Солдаты разобрали заграждение, и в деревню ворвался взвод кирасир. Палаши сверкали над их головами. Земля гудела от топота лошадиных копыт. Старый Пршибек опустился на колени и принялся, крестясь, молиться. Крестьяне с криками тоже опустились на землю.
Схватка длилась недолго. Толпа белых жупанов поредела и распалась. Часть ходов, однако, пробилась. Кирасиры бросились за ними вдогонку.
«Кому же удалось пробиться? Уйдут ли они от кирасир?»—спрашивал себя каждый, думая об отце, о муже, о брате.
Солнце еще не успело подняться над лесом, как бои окончился. Солдаты овладели деревней и занялись грабежом. А в поле, на месте недавнего боя, бродили жены и матери, разыскивая мужей и сыновей. Счастлива была та, которая никого не нашла, она могла думать, что тот, кого она искала, добрался до леса. Но таких было немного. Ежеминутно то там, то здесь раздавался горестный вопль: это женщины опознавали своих в ком-либо из убитых или раненых.
Старуха Шерловская тоже искала, но не нашла ни мужа, ни сына. Она с трудом верила своему счастью. Но там —кто это так убивается? Ведь там невеста сына. Старуха поспешила к ней.
На вытоптанной ногами пажити, где лежало много раненых и убитых солдат и несколько раненых ходов, стояла на коленях Манка, рыдая над телом отца. Матей Пршибек лежал в окровавленном белом жупане. Левой рукой он прижимал к себе древко ходского знамени, правая судорожно стискивала старый дубовый чекан. Белое полотнище знамени было изодрано, затоптано, залито кровью. Богатырское тело хода вытянулось во весь рост. Лицо его пожелтело. Так погиб последний ходский знаменосец. О том, как он храбро сражался и как защищал свое знамя, свидетельствовали лежавшие кругом тела убитых или раненых врагов.
Старый Пршибек опустился перед телом сына на колени и молча склонил свою седую голову. Слезы ручьями текли по его щекам. Он ничего не говорил, он только тяжело вздыхал.
Солдаты, переносившие своих раненых, останавливались возле этой группы и слушали причитания статной золотоволосой девушки:
— О-ой, горюшко-горе… отец мой добрый, родной!… Господи, господи, как же нам жить без вас? Ой, дедушка, бедный мой, глядите, вот ваш сын… Ой-ой, горюшко… отец мой милый, родной!..
Но Матей Пршибек не слышал причитаний дочери. Он ушел, ушел туда, где не было панского гнета и где не нужно было смотреть, как подлое насилие убивает золотую свободу ходов.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Не раз вспоминали в Ходеком крае минувшую весну. Как тогда свободно и вольно работалось на полях, без барщины, без страха перед панами! У всех была надежда, что после жатвы станет совсем хорошо, что к тому времени закончится суд, дело ходов будет выиграно и тогда можно будет насладиться долгожданной свободой.
И вот —не прошла еще уборка, а страшная гроза развеяла надежду,—нет, не надежду, а уверенность ходов в лучшем будущем. Она налетела, эта гроза. Что же будет теперь?
Много крови пролилось напрасно у Поциновице. Хорошо было только тем, кто остался на поле, как Матей Пршибек, и тем, кто умер от ран. Правда, многим из его отважного отряда удалось пробиться и спастись. Но теперь им приходилось вести жизнь лесного зверя или искать пристанища в соседней Баварии. Но кто же из них долго выдержит? Если не нужда и горести, так тоска по родине вынудит их вернуться и принести повинную, как сделали это в Гамрах. Но Матей Пршибек верно предсказал, что из этого получится.
Ходов помиловали, но как? Свыше семидесяти человек заковали в кандалы и бросили в тюрьмы в Пльзне, Стршибре и Тыне; в тюрьмах с ними жестоко обращались, их избивали как воров и бродяг.
Тем временем в поле созревали хлеба, наступило время жатвы. Но было это время совсем не таким, каким они представляли его себе. Перед самой жатвой стали вызывать в Трга-нов одну деревню за другой. Там все крестьяне, и хозяева и безземельные, должны были присягать на евангелии за себя и за своих потомков в том, что отныне и на вечные времена они признают себя крепостными людьми его милости высокородного господина Максимилиана Ламмингера барона фон Альбенрейта и его наследников и
